Она для убедительности погремела ключами.

Константин Ефимович помолчал, но через минуту снова занервничал. Хриплым голосом, но пока все еще сдержанно, он спросил:

— В чем там дело?

В ответ — молчание.

— Катя, Катя, в чем там дело? Почему не начинаем?

Занавес зашевелился. Около правой кулисы вынырнула юркая маленькая лохматая голова в очках на тонкой шее. Это и была Катя, помощник режиссера. Туловище помощника скрывал занавес. Голова качнулась из стороны в сторону, подслеповато моргнула, словно ее там подергали за ниточки, и выпалила визгливым голосом:

— Константин Ефимович, Шарова нету.

— Мне не нужен Шаров. Я же сказал, что начнем без него. Никто не хочет ничего запоминать. Да открывайте же занавес.

— Сейчас.

Очкастая голова на тонкой шее качнулась вправо, влево и исчезла. Занавес насторожился и медленно пополз в разные стороны.

— Стоп!.. Стоп!… Музыка! Вы что там, заснули? Сначала, все сначала.

Занавес в нерешительности замер, потом робко пополз назад. У противоположной кулисы снова вынырнула нелепая голова в очках.

— Можно начинать?

— Да! Да, черт побери!.. Стоп! Стоп! А где статуя?

— Константин Ефимыч, статуя еще не готова.

— Как не готова? Сегодня генеральная репетиция или нет? Я вас спрашиваю!..

— Первая генеральная.

— Так что же вы мне голову морочите! Чтобы сейчас же немедленно была статуя. Я не могу без нее репетировать. Я ее обыгрываю.

— Где же я вам возьму статую, если она не готова?

— Не знаю, не знаю, черт побери! Хоть сами становитесь.

— Если хотите, я могу стать.

— Да, да, хочу.

— Пожалуйста.

Худая, необыкновенно длинная женщина в очках, согнутая под тяжестью своего роста, перешагнула через садовую скамейку и, опустив беспомощно длинные, костлявые руки, как аист, зашагала в угол сцены.

— Не там, не там! Стоп! Здесь. Станьте на что-нибудь.

Дядя Федя вытолкнул на сцену стул. Катя приподняла юбку, обнажив острые старческие коленки, и неуверенно взобралась на этот шаткий пьедестал. Вытянув шею, она посмотрела в зрительный зал, но выпрямиться и выпустить из рук спинку стула так и не решилась. Константин Ефимыч некоторое время смотрел на сцену, потом зарычал. В его голосе вместо ворон забесновались львы и тигры.

— Нет! Нет!!!

— Не кричите так, а то я упаду.

— Нет! Нет! Мне не нужна такая статуя. Мне нужна Венера. Понимаете, Венера. А ваши очки мне не нужны. Оставайтесь за кулисами.

Долго длилась пауза. Из-за сцены доносились глухие жалобы Кати, которую уговаривали не уходить, остаться. Константин Ефимыч тяжело завозился, шумно почесал затылок.

— Катя, Катя, извините меня. Слышите, извините меня!

— Слышу.

— Ну и прекрасно. Будем работать. Кто это там рядом с вами стоит?

— Пожарник, — ответила Катя.

— Да нет, справа. Выйдите на сцену.

— Это Татьяна Осипова. Она у нас занята в конце акта.

— Я говорю, пусть она выйдет на сцену.

Татьяна почувствовала, как ее подтолкнули. Она сделала два шага к авансцене и остановилась. Осветитель на балконе щелкнул «пистолетом» и направил яркий круг света на девушку. Константин Ефимыч недовольно зарычал, но ничего не сказал. Воцарилась пауза.

— Вы можете мне сыграть статую?

— Не знаю.

— Катя, Катя, пусть подадут другую подставку.

— Сейчас, уже несут.

Двое рабочих вынесли на сцену большую круглую подставку. Катя подхватила ее с третьей стороны и помогла установить.

— Становитесь, — приказал Константин Ефимович.

Татьяна взобралась на подставку.

— Ногу! — рявкнул режиссер.

— Что?

— Ногу! Нога, понимаете? Вы что, не видели, как стоит Венера?

— Видела.

Татьяна повернулась вполоборота к зрительному залу и перенесла всю тяжесть тела на одну ногу. Спрятала за спину руки.

— Нет! Нет! Рост!

— Что? — не поняла Татьяна.

— Рост, — рычал Константин Ефимыч, — какой рост у вас?

— Метр пятьдесят два.

— А у Венеры… Катя, Катя, что вы мне подсовываете?

— Константин Ефимыч, — растерянно сказала Татьяна, — я не понимаю…

Он не дал ей договорить.

— Извините, извините… Катя, кто там стоит рядом с вами?

— Никого.

— Кто там рядом с вами прячется в белом?

— Никого.

— Я же вижу.

— Это Маша из парикмахерского цеха.

— Пусть выйдет сюда.

Маша робко вышла и остановилась рядом с круглой подставкой.

— Что вы здесь делаете? — спросил режиссер.

— Я принесла парик.

— Становитесь на подставку.

Откуда-то слева раздался приглушенный шепот:

— Маша, Маша, а мой парик?

Константин Ефимыч подскочил на своем стуле:

— Не отвечайте, не отвечайте! Вы — статуя.

От кулисы отделился худощавый старик с тростью, играющий в пьесе третьего прохожего.

— Константин Ефимыч, — промямлил он, — а как же мой парик?

— Вы будете играть без парика.

— Но в пьесе…

— В пьесе про вас ничего не сказано. Это я вас придумал. Будете играть в своих волосах.

Старик погладил голову, на которой волосы остались только на висках и немножко на затылке.

— Но у меня нет своих.

— Ну, черт побери, будете играть в том, что у вас есть.

Актер грустно засмеялся, резко оборвал смех и, сгорбившись, пошел со сцены. Это был старый актер Горев, которого в театре прозвали Горе-Горев. У него всегда был немножко испуганный вид и даже волосы на висках испуганно торчали седыми клочками в стороны.

Татьяне было обидно за себя и жалко Горева: Константин Ефимович так грубо с ним обошелся. Старик, словно почувствовав это, подошел к ней, развел руками, печально улыбаясь, сказал:

— Вот… видите.

Татьяна резко отвернулась и пошла прочь, ничего не ответив.

3

В закулисном буфете на втором этаже Татьяна выпила стакан теплого виноградного сока. Поболтала с буфетчицей тетей Пашей об осени, стараясь забыть о неприятном инциденте на репетиции. Тетя Паша рассказывала о двух каких-то березках, что около телевышки, родимые, растут на бугорчике рядышком. Одна совсем-совсемушки желтая, а вторая — зелень-зеленью. Тетя Паша развела руками.

— Почему?

— Не знаю, теть Паш.

— Да ведь они же рядышком растут, сестры ведь. Кто отгадает ихний сестринский секрет?

— Не знаю, — повторила Татьяна.

Обида на главрежа не проходила. И не пройдет, вдруг поняла Татьяна. И нечего зря улыбаться и болтовню разводить. Отодвинула стакан, словно в нем была причина всех бед, шепотом сквозь зубы сказала:

— Хицкоки.

Но тетя Паша услышала.

— Чегой-то?

— Слово у меня такое, — неохотно объяснила Татьяна. — Означает, что плохо мне, дальше некуда.

Тетя Паша сочувственно посмотрела, робко спросила:

— А по какой причине? По личной или по общественной?

— По общественной.

Тетя Паша вышла из-за стойки, собрала с других столиков стаканы, не выдержав, заговорила:

— Не мое буфетное дело говорить, но я так скажу, заблуждение это от молодости. Я жизнь прожила, знаю… все общественные жалобы от личной происходят. А когда, например, человек хороший есть рядом, то тебя хоть выгони с работы, хоть исключи из профсоюза, тебе нипочем. Потому что муж — это сила. И деньгами, и делами, и словом любую прореху в жизни залатает. Хорошего человека теперь трудно, конечно, найти. Но я так скажу, замуж тебе, девка, надо. Лет-то сколько?

Татьяна невесело улыбнулась.

— Много. Двадцать седьмой грянул.

— Ну и что ж ты не хочешь? Или ничего подходящего нет?

— Не знаю. Наверно, ничего подходящего.

— А этот, с которым ты все вон за тот столик садишься? Художник?

— Николай? — равнодушно спросила Татьяна и поднялась. — Пойду я.

— Сдачу-то возьми.

Татьяна сгребла, не считая.

Буфетчица покачала головой и с непоколебимой уверенностью в своей житейской мудрости повторила:

— Замуж тебе, девка, надо.