Мэтью онемел от такого количества и разнообразия блюд. Тут была нежнейшая марсианская куропатка, какую ему не довелось попробовать прежде. С каждым блюдом подавалось другое вино, ни одно из них не походило вкусом на предыдущее, и каждое новое было крепче прежнего. От опьянения Мэтью спасало только количество поглощаемой еды, но, в конце концов, он все же опьянел, поскольку не мог больше съесть ни кусочка. Было красное вино, и синее вино, и янтарное вино, и даже красное с зеленоватым отливом, которое, как сказала Гера, доставили с виноградников самого южного континента Сириуса XVIII, и которое доходило в открытом космосе. Интересно, подумал он, а нет ли вина, которое она ему не подала, вина с Бимини, тоже зревшее в открытом космосе?
Но Мэтью не мог вспомнить никаких виноградников на Бимини, которую он наблюдал с орбиты, пока андроиды базы загружали его капсулу. Все что он видел на Бимини, так это деревья, бесконечные деревья. Они покрывали всю Бимини. Планета, сплошь состоящая из джунглей.
Плюс несколько рек и озер. И, разумеется, море, которое недавно стерло с лика планеты все следы человеческого пребывания.
В это время корабль светской беседы уже покинул порт, у руля была, разумеется, Гера, и Мэтью вежливо соглашался с ней всякий раз, когда считал, что нужно вставить свою реплику. Постепенно они стали обсуждать греческую мифологию. Гера придерживалась в вопросах начала богов теории греческого мифолога Эвгемеруса, жившего при дворе Александра, царя Македонии.
— Значит, вы все же не считаете, что они настоящие боги? — спросил, наконец, Мэтью.
Гера сделала глоточек вина и поставила бокал на стол.
— Напротив, я считаю, что они были истинными богами. То, что однажды они оказались все же смертными, вовсе не означает, что они не стали бессмертными. Смертность — необходимая прелюдия к бессмертию, так же как бессмертие — необходимый пролог к суперидеалу, который должен логически следовать за ним. Но, кроме того, настоящее доказательство бессмертия греческих богов бросалось в глаза ученым уже много веков. Но они оказались слишком близорукими, чтобы его разглядеть.
— Я... Наверное, я тоже слишком близорукий, — сказал Мэтью.
Гера рассмеялась. Это был истинный смех, но по каким-то причинам он не разгладил, а, напротив, углубил морщинки в уголках ее глаз.
— Они жили рядом со смертными и вели со смертными дела, хотя легко могли бы жить только друг с другом и не иметь никаких отношений с низшими существами, — пояснила она. — Видишь ли, бессмертие относительно. Живя только с бессмертными и не видя смертных, ты не способен оценить свое превосходство. Живя же рядом с низшими существами и ведя с ними дела, они могли оценить это. Именно такую простую истину и упускают ученые — они почти столь же глупы, как и философы. — Она повернулась к лестнице. — Эй, старик, иди сюда и убери со стола, — велела она.
Бородатый андроид с квадратным лицом направился к лестнице. Лицо его было уродливым во всем. Спутанная седая борода спадала со щек, подбородка и верхней губы, образуя нечто вроде мочалки. Лишь глаза оберегали его облик от полной катастрофы. Глаза были ясными, карими и доброжелательными.
На его тунике было вышито: Сократ.
Он стал собирать тарелки и блюда стопкой, шлепая босыми ногами — флап-флап-флап — по мраморному полу. Потом он понес стопку к дверям справа от лестницы. Походка его была медлительной и неуклюжей. Во всем нем было что-то гротескное. И что-то очень жалкое.
На столе остался кусочек куропатки. Гера брезгливо сбросила его пальцем на пол, и, когда старик вернулся за второй порцией посуды, показало на него ножкой в сандалии.
— Подними ее, старик, — сказала она.
Сократ беспрекословно повиновался, затем понес оставшиеся тарелки из зала.
— Проследи, чтобы их хорошо вымыли, старик, — крикнула Гера ему вслед.
На мгновение Мэтью почувствовал тошноту. Почему Сократ? — подумал он. Почему Пиндар? Почему Коринна? Однако, он промолчал и выкинул эти вопросы из головы.
И они улетели. Осталось лишь...
Гера была сильным, ароматным ветром, пронизывающим его насквозь. Вино лишь усилило этот ветер, и Мэтью понял, что ему все труднее и труднее противостоять ему. Он заколебался, когда Гера сказала внезапно, без всякого предисловия:
— Ты спустишь капсулу с орбиты?
Но все же Мэтью не упал. Нет, он удержался.
— Нет, — ответил он. — Я не могу.
Она придвинулась еще ближе, ромбы заплясали перед ними синим и белым.
— Вы спустите ее недаром. Я заплачу наличными!
— После доставки? — услышал он собственный, странно охрипший голос.
— Вы благородный человек, — ответила Гера. — Достаточно вашего слова.
Мэтью проглотил застрявший в горле комок. Ее лицо было очень близко. Оно очаровывало и отталкивало его одновременно, но отвращение было само по себе формой восхищения — возможно, извращенного, но все же восхищения. И через его опьянение пробилась новая мысль. Мэтью вспомнил, что она была единственным живым человеком, которого он увидел с тех пор, как вошел в Дом, и внезапно он понял, что они одни, и понял, зачем она захотела остаться с ним наедине.
— Так вы даете мне слово? — спросила она.
Пляшущие ромбы на ее саронге слепили его. Он попытался что-то сказать. Но не смог. Его остекленевшие глаза говорили сами за себя. Гера встала.
— Ты еще не видел дополнительный этаж, — сказала она. — Пойдем, я покажу его тебе.
V
Мэтью на трясущихся ногах последовал за Герой по мраморной лестнице. Сверху огромный холл напоминал древний железнодорожный зал ожидания. На дополнительном же этаже были обычные коридоры, стены и двери, открывавшиеся внутрь, украшенные с чисто греческой изящной простотой. Гера открыла одну из дверей и прошла внутрь. Дрожа, Мэтью последовал за ней.
— Моя ванна, — сказала она.
Это была та самая ванна, которую он видел несколько лет — а по другому, несколько веков — назад с купающейся Дионой Кристопулос. Тогда ему было всего сорок пять и он ужасно боялся. Боялся он и сейчас, только лет ему уже было не сорок пять. Тем не менее, неугомонность, обрушившаяся на него тогда, сейчас вдруг вернулась.
Но теперь он имел возможность успокоить ее — занимаясь любовью с красавицей, которая была вне всяких мечтаний. Вот это действительно было лекарство! Средство исцеления. Оно продавалось. И теперь ему назначили цену.
Проблема заключалась в том, что частью этой цены была его лояльность к Зевсу IX.
Что же в той капсуле, которую Гера так жаждала заполучить? — подумал он. Жаждала так непреодолимо, что не могла дождаться, пока вернется муж и удовлетворит ее желание?
Опьянение мешало Мэтью спросить об этом у нее напрямую. Пусть даже они и пили вместе вино, но все равно он оставался ее слугой. Он не осмеливался рисковать навлечь на себя ее гнев. Но неужели ее мотивации были настолько важны? Хотя, разве не ясно, что ей действительно было нужно, чтобы капсулу спустили с орбиты, причем только он знал параметры этой орбиты?
После ванной она показала ему еще несколько комнат, последней из которых была ее спальня. Это была большая комната, а трехмерные фрески на стенах заставляли ее казаться еще просторнее. От содержимого этих фресок на его высохших щеках загорелся румянец. Он читал про обряды, которыми славился храм Дианы в Эфесе. Но чтение — это одно, а видеть их на картинах — совершенно другое.
Гера вопросительно посмотрела на него. Свет от непристойных фресок придал ее лицу красноватый оттенок и углубил темноту ее глаз. Мэтью глянул ей через плечо и увидел огромное спальное возвышение с алыми подушками и черным покрывалом. Он услышал собственное хриплое дыхание, почувствовал бешеное биение сердца и внезапно понял, что, обладая ею, он предаст нечто большее, чем просто Зевса IX. Словно вся верность в мире основывалась на самообмане, и его верность Дому Кристопулоса была столь же ненастоящей.
