Но не это было самым страшным. Нет, конечно. Я никогда не был тщеславен, не считал, что красивое лицо - это дар. Зато Илья считал. Господи, как же он плакал. Навзрыд, захлебываясь и задыхаясь. Он дрожал, как в лихорадке, утыкался мокрым и холодным носом мне в шею и как заведенный повторял “что же делать? Что же делать?”

Я помню, как цепко он держался за посеревшую от стирки больничную рубаху. Испуганное дитя, потерявшее объект обожания. Я его ненавидел тогда. Он просто пустышка, он любил лишь лицо. Конечно, я ведь никогда не был интересен внутренне, а теперь потерял единственное достоинство. Хотелось ударить его. Впервые, хотелось, чтобы было больно ему. Хотелось сжать его запястья с ярко-голубыми венами, раздробить хрупкие кости. На мелкие, острые осколки.

- Пошел вон, - два слова. С тех пор я всегда говорил ему лишь несколько слов. Столкнул его со своих коленей и закричал так, что легким больно: - Вон пошел!

Он испугался. Ушел. Моя жизнь закончилась.

***

Я встаю. Кажется, как будто преодолел сотни миль. Задыхаюсь, умираю. Но упрямо иду вперед. Накидываю старую куртку, открываю входную дверь. И замираю на пороге…

Я помню, он пришел на следующий день после моей выписки. Долго звонил, а потом стучал.

- Сережа, умоляю, открой дверь. Я тебя люблю. За что ты так со мной? - плакал. Конечно, плакал. Часами сидел на пороге, как жалкий котенок. И всегда оставлял ландыши. И зимой, и жарким летом. Где только покупал их в небольшом городке? Зверь бесновался, требовал растоптать небольшой букет, втоптать его в грязь. Черт возьми, что за девичьи подарки? Но я не мог, тогда еще я был в состоянии победить. Я поднимал цветы, гладил каждый листок. Было больно. И это позволяло чувствовать себя живым.

Илья приходил каждый день. После обеда звонил, а я, конечно же, не открывал, поэтому потом он сидел на пороге до глубокой ночи. Он часто что-то говорил - рассказывал о школе, о знакомых и совершенно чужих мне людях. И я тоже сидел на полу. Слушал. Кусал кулак до крови. Между нами была только дверь, и эта тонкая преграда помогала мне сохранить решимость. Я не имел права забывать, что он признается мне в любви лишь пока не видит. А потом снова будут слезы и жалость. Жертвенность, которая мне даром не нужна, которую я в нём ненавижу.

Два месяца назад он не пришел. Проходили дни, я все больше превращался в кусок мяса. Даже зверь во мне все реже оживал, питался последними соками, какими-то крупицами былой энергии.

Именно из-за голода я, наверное, и бреду сейчас по колено в снегу. Можно ли голодать по голосу человека? Еще как. До безумия. До зубного скрежета, до дрожи в пальцах.

Я, наверное, несколько часов иду. Ловлю на себе испуганные взгляды прохожих и лишь ниже опускаю голову. Господи, впервые за целый год видеть жалость и ужас в глазах! Это действительно страшно.

Я замечаю его возле подъезда. Он смеётся - громко, заливисто, серебряные колокольчики напоминает. На светлых волосах снежинки - переливаются в холодном зимнем солнце. А потом он обнимает какого-то парня, я не знаю, кто он такой, а я, как завороженный, смотрю на бледные пальцы Ильи, столь контрасно выделяющиеся на черном пальто незнакомца.

Как же зверь ликует! Выгибается в пояснице, царапает лапами мои глаза. Мне кажется, что они в крови, но это всего лишь слезы и пелена ярости. Хотелось убить. Крови хотелось. Предатель. Он просто маленькая коварная тварь, любит он лишь лицо - красивое, идеальное.

И когда Илья скрывается в подъезде, я иду за ним. Зверь ведет, а я потерял последние силы для сопротивления. Он открывает дверь быстро, глаза сразу наполняются слезами - синие озера, такие чистые. А потом виснет на мне, в щеку целует.

- Сереженька! Сереженька мой! Пришел. Господи, - всхлипывает, затаскивает внутрь. Где только силы взялись?

- Помнишь меня? - улыбаюсь. Даже не хочу представлять, как это уродует мое обезображенное лицо.

- Что за глупый вопрос? Я тебя люблю, - он обиженно хмурится, ресницы дрожат. Слезы на них. Лживая сволочь.

- Что же не приходил?

- Десять месяцев, Сережа. Триста тринадцать дней. Я приходил каждый день. Я должен жить, понимаешь? Я просто… - он не договаривает, теперь у него дрожат и губы. А зверь тянет носом воздух. Конечно, ему жить нужно, а меня и бросить можно. Я ведь больше не ровня ему - прекрасному во всем.

- Любишь значит?

Илья кивает. И этого достаточно. Толкаю его в плечо, и он ничком падает на пол. Бьется головой об паркет, испуганно вскрикивает, но я не даю ему времени даже втянуть воздух, который из него вышибло при падении. Опускаюсь рядом, сдергиваю с него джинсы.

- Сережа! Перестань! Не хочу так! - всхлипывает он. А как хочешь, сладкий? На шелковых простынях со своим новым другом? Ласково и медленно? Неженка.

- Плевать, - рычу, только зубы скрежещут. Срываю белье с худых ног, легко перехватываю руки, которыми он пытается оттолкнуть. Он всего лишь семнадцатилетний мальчишка, да и никогда не отличался сколько-нибудь значимой физической силой.

- Пожалуйста, - шмыгает носом, дрожит, как осиновый лист. Я всегда был нежен с тобой, Илюш. И все, кто был у тебя за этот год, видимо, тоже. Но меня прежнего нет больше. У меня по венам течет что-то ядовитое и зловонное - кровь черная, звериная.

- Заткнись! - бью по губам. Кровь выступает. Какая же яркая у него кровь. И я слизываю ее, поглощаю каждый всхлип, каждый вскрик. Сладкий мальчик, знал бы ты, что делаешь лишь хуже. Знал бы ты, как мне больно и как я хочу причинять боль.

Сам я не раздеваюсь, лишь слегка спускаю брюки вниз, высвобождая член из плотных боксер. Я давно возбужден. Неудивительно, за весь год я лишь несколько раз дрочил в туалете. Исключительно физическая разрядка, но никакого эмоционального удовлетворения. А сейчас он лежит передо мной: такой открытый, желанный, испуганный. Мой.

- Сереженька, я люблю тебя, - “люблю тебя”, “…лю тебя”, “тебя” - кажется его голос эхом от стен отдается. И это признание звенит у меня в ушах. Грязное. Лживое.

- Помни это, когда тебя будет трахать кто-то другой, - произношу ему в губы. Он недоуменно распахивает свои огромные глаза, зрачок расширяется, синеву чернота поглощает. О Бога ради, что за дешевый спектакль?! Он, конечно же, “купился” на чье-то смазливое лицо. Предал.

А потом я лишь с остервенением плюю на свои пальцы, приставляю к его анусу, надавливаю сильно. Сразу два пальца, до конца. Он кричит так громко, что у меня режет в висках. Почему-то он слишком узкий, как в наш первый раз. А зверю нравится, он мурлычет, хвалит меня, гладит по позвоночнику облезлым хвостом. Я немного раздвигаю пальцы в стороны, скольжу по теплым стенкам.

- Перестань, ты обещал, что не сделаешь мне больно! Обещал! - в этот раз он говорит тихо. Только слезы льются и льются.

- Ты тоже многое обещал, - отвечаю я и, резко вытащив пальцы, одним сильным толчком вгоняю в него член. Он выгибается в пояснице, бьется в моих руках загнанной птицей. Стенки вокруг моей плоти сжимаются с такой силой, что у меня темнеет перед глазами, а из груди вырывается утробный рык. Долгое воздержание дает о себе знать: я толкаюсь в него хаотично, пересиливая сопротивление его тела, оставляю алые засосы и кровавые следы от зубов на шее и плечах. Он что-то бормочет, кричит. Но я слышу лишь одно “люблю”. Я кончаю совсем скоро, выскальзываю из него, обессиленно откидываюсь на спину и смотрю в потолок. Кое-где обсыпалась штукатурка, а люстра неприятно светит в глаза. Илья лежит рядом,подтянув колени к животу. Всхлипывает, вытирает слезы кулачками. Ребенок ребенком. И когда мужиком уже станет? Хотя что я говорю? Никогда, конечно.

- Я хочу… хочу, чтобы ты знал - ты всегда можешь прийти ко мне. Я люблю тебя. Я понимаю, что ты просто… разозлился,- на этом слове он вздрагивает, но все же продолжает, тяжело вздохнув, - поэтому сделал мне больно. Но я знаю, что ты не хотел. Я знаю.

О чем он? Я хотел. Только Господь знает, насколько. Я год копил в себе всю эту грязь. Нужно же ее куда-то выплеснуть, иначе я захлебнусь. Я молча встаю, застегиваю джинсы и ухожу. До следующего раза. Я знаю, что он впустит меня. Снова, снова и снова. Почему? Не знаю. Может быть, он чувствует угрызения совести, после того, как нарушает свои клятвы? Говорят, что боль очищает.