Старый осел, многократно битый хозяином, терпеливо и долго копил обиду и силу. И однажды, когда человек очутился на краю обрыва, осел примерившись, так крепко лягнул хозяина, что тот с визгом свалился в пропасть.
Выслушав перса - одного-единственного из тысяч! - сумевшего убежать от саков и добраться до переправы, Крез скорчился от смеха. Его крутило, трясло, бросало, швыряло из стороны в сторону. Лягнул-таки он царя царей!
"Нерадивый осел готов хребет сломать, лишь бы хозяину досадить".
До того дохохотался счастливый Крез, что у него затрещали ребра, лопатки застучали, суставы выскочили из гнезд, вертлюги, атланты и астрагалы чуть не рассыпались горстью игральных костей.
Так тешился хищник гибелью соперника - хищника сильного.
Под конец лидийца хватил удар. Очнувшись, он проскрипел:
- Теперь, друзья-персы, можете меня сжечь. Хе-хе-хе!
У переправы показался отряд косматых конников в рогатых шапках. То были хорезмийцы. Персы разрушили новый мост, сожгли стенобитные орудия и двинулись домой.
Лидийцы везли умирающего Креза в царской колеснице.
Обгоняя Креза, обгоняя мужей арийских, понуро ковылявших по сыпучим барханам, летела на запад молва о гибели Кира. Она дошла до Варканы, до молодого Дариявуша, сына Виштаспы, и впал в глубокую задумчивость Дариявуш. Она дошла до Хагматаны, до свирепого Камбуджи, и грозно и радостно сверкнул глазами Камбуджи.
И вздохнули облегченно тысячи тысяч людей "от зубчатых скал Памира до Кипра, окруженного со всех сторон водою..."
Михр-Бидада ранили в ногу.
Рана была, видно, не опасной (иначе он давно истек бы кровью), но зато столь болезненной, что как ни пытался молодой перс, он так и не сумел выбраться до утра из-под трупа, лежавшего на нем поперек.
Всю ночь перед глазами Михр-Бидада сновали во мгле взад и вперед сутулые ушастые фигуры гиен, набежавших с дальнего юга. Михр-Бидада тошнило от их утробного урчанья и пронзительного хохота.
Там и тут раздавалось грозное рычание, визг, лай, вой, чавканье и хруст костей. Звери пировали.
По краям котловины мелькали огоньки факелов, слышалось тихое пение должно быть, сакские женщины разыскивали трупы мужей.
"А меня... меня гиена съест, - вздохнул Михр-Бидад. - Фаризад далеко. Кому я нужен, кто возьмется искать дурака Михр-Бидада?"
Он глядел на ущербный месяц и плакал от боли и от печали. Может, и Фаризад, баюкая сына, смотрит сейчас на луну и плачет. И клянет мужа, покинувшего семью ради легкой добычи.
Не меня ты кляни, Фаризад! Прокляни ты навек тех людей, что втравили обманом мужа твоего в дело грязное. Прокляни Куруша - Пятнистую смерть таким проклятием страшным, чтобы жгло оно его в аду три тысячи лет.
Нет, жена, прокляни и меня. За то, что дал себя обмануть чурбан Михр-Бидад. За то, что был он слеп и глуп.
Бе! Перс тут же мысленно махнул рукой. А если б и зрячим, и умным был - что из того? Стал бы слушать Куруш твое "не хочу"? Не пойдешь на войну своей охотой - погонят бичами. Вот и все.
Почему на этой земле человек себе не хозяин?
Сколько неясного, нерешенного останется за черной чертой...
Жаль, что истинная мудрость приходит к человеку только перед смертью. Мало ли времени подумать было у Михр-Бидада раньше? Не думал. Не старался думать. И вот - расплачивается за глупость жизнью.
На заре в котловину слетелась вся крылатая крючконосая, когтистая нечисть, обитающая в Туране. Коршуны. Грифы. Орлы степные. И самые гнусные из их породы - черные стервятники.
Стервятник - птица, притворяющаяся безобидной курицей. И ходит почти так же, как курица, и даже редкий хохолок у него на затылке похож на куриный. Но завидит стервятник падаль - сразу превращается в хищника: ссутулится, выгнет шею, сверкнет глазами и примется, придерживая цепкой лапой, рвать гнилое мясо клювом кривым.
- Так и мы с Курушем, - горько усмехнулся Михр-Бидад. - Притворялись людьми. И одежду человеческую носили, и говорили на человеческом языке. А были - кем были? Стервятниками. Омерзительными пожирателями гнилого мяса.
...Напрасно думал Михр-Бидад, что никому здесь, в пустыне, не нужен и никто не станет его искать.
Одному человеку - чужому - нужен он был не меньше, если не больше, чем верной жене. И чужой человек разыскивал Михр-Бидада с таким старанием, с таким нетерпением, с каким и Фаризад, пожалуй, не искала бы мужа.
"Обидишь кого по ту сторону гор - взыщет по эту".
- А! Наконец-то добрался я до тебя, - услышал Михр-Бидад чей-то знакомый, но забытый голос. - Я приметил еще вчера, где ты упал, - следил за тобой. Но на этой свалке легко заблудиться. К тому же, я ранен в ногу, так что мне всю ночь пришлось где ползти, где ковылять, чтоб к тебе добрести. Ну, верблюд паршивый, узнаешь меня?
Перед Михр-Бидадом, опираясь на дротик и пошатываясь от слабости, стоял, туча тучей, как недобрый дух, дах Гадат.
- Ну, перс, сын перса, арий! - Гадат так заскрежетал зубами, что сломал клык и резец. Он выплюнул зубы вместе с кровью в лицо Михр-Бидада. Хищно пригнулся. Отбросил меч телохранителя в сторону. - Узнаешь? Или забыл "поганого даха", над которым измывался в Ниссайе? Помнишь?! Помнишь, ты ударил меня палкой? До сих пор болит рука. Самая глубокая рана зажила бы за это время, а ссадина - ссадина не проходит! Вот каким вредным оказался твой укус.
Гадат оголил руку и показал персу большую красную ссадину у плеча, слабо сочившуюся сукровицей.
С этой ссадиной были неразрывно связаны все тайные помыслы Гадата, сокровенные желания, поэтому она и не могла зарубцеваться. Кровь, совершая бег по телу и проходя через мозг, отравленный злыми думами о лютой мести, становилась ядовитой и, подступив к ране, вызывала неутихающую боль.
- Болит, - сморщился Гадат. - Как вспомню про тебя - засаднит, заскребет, терпения нету! Да я и не забывал про тебя никогда. Ты думал отколотил даха Гадата, пнул в нос, и - все?! Нет! Дахи не из тех, кого можно толкать и валять безнаказанно. Я глаз не сомкнул с тех пор без того, чтоб хоть в мечтах не содрать с тебя шкуру. А ты, веселый и гордый, знать не знал, что за сутулой твоей спиной неотступно, черной тенью, ходит месть! У, мерзкая тварь...
