Он подошел к бензопиле и, осмотрев ее внимательно, протер. Однако заводить передумал. Прислушался. Легкий ветерок прошумел над головой и утих. Где-то скрипнула ветка. Затем что-то пискнуло. На станции вдруг по-детски жалобно свистнула электричка. «Небось у переезда кто-то дорогу ей перебежал. А может, просто машинист предупреждает». Достав папироску, он закурил. А затем взгляд его вновь уперся в горку. Желваки взбухли и задвигались. Продолжая в каком-то удручении размышлять, он чистой тряпицей вытер пот со лба и с носа. Стыла грудь, стыли плечи. И солнце, осветив его всего, осветило и слюнку на его верхней губе.
«А может, мне просто кажется, что есть «темнота», а на самом деле ее нет. А есть одно ощущение, развившееся от страха из-за того, что я раньше обирал людей. Или, как говорят в народе, совесть заговорила! Хорошо, но если бы «темнота» не существовала, то дрова, которые я ложу под станционную лестницу, не исчезали бы. Отсюда выходит, что «темнота» не фантазия и не видение, а она существует в нашем поселке. И вся эта ее беготня по зимнему морозцу находится в прямой зависимости от дров», — и докурив папиросу, Митроха кинул ее в снег. На горке он никого не увидел.
«Небось попрятались…»
И он, лихо крякнув, завел бензопилу. Березы были одна толще другой. Но он валил их, как и прежде, легко и ловко, от удовольствия лукаво щуря глазки. Вдруг пила его заскрежетала. Кое-как допилив березу, он посмотрел на срез, случайно не гвоздь ли был вбит в дерево. Но каково же было его удивление, когда он увидел в березе пули И не одну, а пять. Чуть-чуть помятые и подкислившиеся, они давным-давно, еще, видно, с войны, ранив нежную березку, застряли в ее стволе. Видно, молоденькая она тогда была. Это сейчас оплыла и потолстела. Даже Митрохе не обхватить ее ствол. Заросли и пулевые пробоины.
Выковырнув пули, Митроха положил их в карман. А после, словно кого-то поминая, снял шапку. Глаза его, до этого боевые и суетные, вдруг наполнились скорбью. Шершавый потный затылок его отяжелел. Митроха сник и утих. Лишь пальцы рук его едва шевелились.
Митроха воевал. Он был морским пехотинцем. На войне погибли три его брата. Мать убили немцы. Отца сожгли в концлагере. И поэтому эти свинцовые пули, неизвестно как оказавшиеся в березе, всколыхнули его душевные раны. О войне он не любил говорить. И если кто спрашивал его о ней, он отрешенно произносил:
— А че о ней вспоминать. Время это перезрело, а раз перезрело, то и нечего о ней вспоминать. — А потом судорожно вскрикивал: — Идиоты, и кто только придумал эту войну… — И долго после этого не было ему покоя. И глаза днями не высыхали от влаги. И его волновало тогда то, что он, может, понапрасну живет. То есть, а вдруг он всем этим своим мелочным существованием не оправдал надежды тех, кто погиб.
От тоски и от своей какой-то беспомощности он уйдет в лес и, бредя в глубь его, начнет с жадностью раздвигать по сторонам ветви деревьев и кустарников. Словно родные его живы и их не убило. Просто они в лесу заблудились, и чтобы помочь им выбраться, Митроха идет им навстречу.
— Ну не нашел?.. — тихо спросит его жена Полина, когда он весь грязный и оборванный поздней ночью вернется домой.
— Не сегодня, так завтра найду…
О чем только не переговорит в эти минуты Митроха со своей женою. Все расскажет и все объяснит о прошлом своей семьи. И вроде легче от этого делается на его душе. Словно он побывал дома и увидел отца, мать и братьев. А утром встанет он, и опять не хватает чего-то.
«За что их убили, ведь они никого не обижали. Может, за то, что шибко ласковые были. Ох, мамочка родная, как же мне теперь без тебя. Один я. Бандит я, что ли, какой или изверг. Ну за что меня Бог наказал», — и в каком-то удручении Митроха, выйдя из дома и не смотря на плачущую Полину, вновь отправлялся в лес.
Ох, до чего же горька жизнь. Так горька и так строга. И некому пожаловаться. И никто не поможет.
Пять свинцовых пуль. Как они оказались в стволе березы? Может, за стволами укрывался партизан? И немец остервенело стрелял. Как жаль, что березу, которая, может быть, кого-то спасла, он спилил. Присев на упавшее дерево, Митроха нежно погладил его рукой. Морозная кора кое-где с налипшим снегом засветилась на солнце серебром.
Раненая береза. Столько лет прошло. И никто не знал, что она раненая. Митроха, встав, достал из кармана пули и бросил их в снег. И пять черных точек в снегу напомнили леснику Севастополь. Взвод Митрохи отступает. И лежат на снегу убитые матросы вниз лицом и руками на восток. Молоденькие ребята в новеньких тельняшках, и часу не провоевав, тут же полегли.
Тогда ему не было страшно. А здесь вот, через столько лет, вспомнил, и стало страшно.
Вдруг Митроха с напряжением осмотрелся по сторонам. Он сглотнул слюну раз, другой. И зачерпнув руками снег, стал жадно есть его. Он вновь оглядел лес и прокричал:
— С этого дня я не буду блатнякам и чинушам пилить лес. В государственный карман научились залезать, — и, схватив пилу, он в бешенстве продолжал орать: — Сволочи, гады. Добьем и вас.
И зашагал домой. Словно и не работал, словно и не устал. Мужественное лицо его было красиво. Грудь вздымалась. И взгляд был гордым и смелым.
— Полина, — придя домой, сказал он.
— Чего тебе? — спросила та тихо его.
— Как ты считаешь, мы сможем с тобой без блатняков прожить?
— Конечно, — прошептала она и принялась стаскивать с мужа сапоги.
— Вот умница, вот умница. Если бы не ты, я пропал бы…
Сообщение о появлении в Дятловском лесничестве какой-то «темноты» обозлило главного инженера центральной станции защиты лесов, вечно молодившуюся Фису. Ее прозвали Кисой за то, что она, уж очень как-то добренько и простенько растягивая губки, всем улыбалась. Однако хитрее ее, наверное, никого и не было на белом свете. Все свои действия и решения она скрупулезно просчитывала. И всегда любила действовать по плану, составленному заранее. Маленькая, худенькая, разнаряженная и накрашенная, вышедшая вторично замуж — на этот раз за майора, она всякую там деревенскую голытьбу ненавидела.
— Вечно спят, ничего не делают… А жить с шиком хотят. Вместо того, чтобы учиться, познавать мир с его неисчерпаемыми сокровищами культуры, Яшкины лесники режутся в карты или поют такую похабщину, от которой любого интеллигентного человека коробит… А теперь вот жалобу накатали, да не одну. Один безграмотнее другого… «…Действия пенсионеров можно расценить как противоречащие морали. И если вы не приедете и не успокоите их, то беготне их не будет конца. А еще они кого угодно сведут с ума, потому что решили, что они правы, а мы, то есть лесничий с лесниками, нет. Родом они из околодятловских деревень. Не работают. Получают пенсии. При встрече не здороваются и «спасибо» не говорят. Словно в их душе обида погорчее нашей. Приезжайте, товарищ главный инженер, поскорее приезжайте. А то запутались мы, ох как запутались. Темнота надвигается.
По поручению лесников — лесник Митроха. Простите за плохой почерк. За окном ночь. Глаза слипаются. И ужас как спать хочется».
Уже в электричке Фиса вдруг подумала: «А случайно не спутано ли лесничество?» И перепроверила адрес. «Нет, все правильно, Дятловское, Яшки Малярова лесничество, по заготовке древесины оно в районе на первом месте. И вот тебе на, ни с того ни с сего «темнота». Не анонимка там какая-нибудь, а самое что ни на есть настоящее письмо, с подписью и числом, и с предупреждением, что если не разберутся, то копия будет отправлена в министерство».
Фиса вздохнула, затем зевнула и, положив письмецо в сумочку, ноготком ковырнула ледок на оконном стекле. Душа бунтовала. Она собиралась недельку отдохнуть со своим майором на лыжной базе. В последнее время она хоть и ничего не делала, но почему-то уставала. Зима, возраст, видимо, сказывались.
Электричка на подъемах дрожала, и Фиса одиноко сидела в полупустом вагоне и поеживалась от холода.
«Ох и распустился же народ… — продолжала думать она и, доставая зеркальце, то и дело вытирала влажные губы. — Что же там у них случилось?.. А может, и нет в лесничестве никакой «темноты», и все это Митроха и его товарищи придумали. Описаны ведь в литературе случаи, когда работяги после тяжелого физического труда галлюцинируют, и они во сне видят, что рубят, пилят, корежат лес.