— Подобру-поздорову отдайте рояль! Он не мой, инспекторши. Буквально час назад она его в магазине купила, а мне поручила доставить его на дачу. — И Иван заорал пуще прежнего: — Прошу вас, отдайте рояль. Ради Бога! Прошу вас, отдайте рояль. Все равно у вас с ним ничего не получится, потому что он некондиция. Его не загнать, не перепродать. Лучше камень украсть или же телегу, чем его…

Но, увы, торжественно мрачен был окружающий мир. Как ни пыжился и как ни кричал Иван, ему так никто и не ответил. Лишь лошадка сочувствующе заржала в низине, да колючий ветер так вдруг дунул ему в ухо, что его и без того остекленевшая голова зазвенела, словно ведро, которое совершенно случайно вдруг выпало из промчавшегося грузовика.

«Да, был бы мой рояль, другое дело», — прошептал он чуть не плача и помчался по вражьим следам. Лошадка, опустив голову, плелась за ним. Почему он не поехал, трудно сказать. Может, растерялся. А может быть, просто забыл о ней. Следы вели к станции. Заметив, что следы при подъеме делают какую-то непонятную петлю, он решил бежать напрямик. И когда, взобравшись на вторую горку, стал спускаться с нее, то, внезапно оглянувшись, замер. Оказывается, он обогнал воров и теперь они бежали за ним. К счастью, рядом оказалась широченная береза, и он, спрятавшись за нею, стал наблюдать за приближающейся к нему толпой. «Человек пятнадцать», — прикинул Иван. В руках у некоторых он увидел рояльные ножки, педальные рожки…

Так и есть, это были «грачи», а точнее «темнота». Это они хапнули рояль и, отбежав на приличное расстояние, тут же распотрошили его. Один, самый длинный, волоком волок на медной проволоке за собой крышку рояля.

— Изверги… — выскочив наперерез им, прокричал он. — Такое величайшее произведение искусства и на дрова. Вы представляете, что вы сделали, или не представляете? Безумцы. Да погодите вы… — и растопырив руки, он закричал: — Отдайте мне хотя бы струны. Струны-то вам зачем?..

Но «темнота» даже и словом с ним не перемолвилась и обежала его аккуратненько.

— Как не стыдно! — заорал обессиленный Иван верзиле. — Да подавись ты этой крышкой, хрен редьки не слаще. Когда будешь умирать, то я тебе на гроб ее положу, чтобы ты и на том свете ее таскал.

Но длинный ему так ничего и не ответил.

— Сволочи! Ведь у вас в душе ничего не осталось! Вот Лильке скажу, так она вас в один момент своим биополем расчихвостит.

Злость едучая и кипучая разгоралась в душе Ивана. И лишь одна крохотная мыслишка, на какое-то время остановившись в его мозгу, благотворно подействовала на него. «А может, это не явь, а может, все это просто сон». И это сомнение долго не покидало его. Он шел к Лильке и, думая то о «грачах», то о рояле, шептал:

— Боже мой, и когда все это кончится!

От станции до Лилькиной дачи рукой подать. И инспекторша пошла пешком. Радости ее не было предела. У Лили имелось пианино, а теперь появится рояль, да какой еще рояль!

«Все, теперь я буду проводить сеансы биополя под музыку рояля. Вместо десяти минут, клиент за пять окочурится. Вот будет здорово. Тогда слава обо мне до самой столицы дойдет». Она шла и пела. Сняла с головы платок, и ее длинная коса трепетала на ветру. Со смешанным и с каким-то даже неразрешимым недоумением смотрели вслед ей прохожие. Старушки при виде ее деликатно поджимали губы. Юнцы краснели. А детвора в восторге кричала:

— Да здравствует девушка Лиля! И да здравствует ее биополе!

— Ее волосы вином пахнут, — с грустью говорили разведенные мужики.

Музыка, музыка. Сегодня только музыка была в ее голове и ничего другого. Она находилась под влиянием каких-то упоительных звуков, от которых не уйти, не убежать.

Странным было то, что она любила музыку шумов. Она ухитрялась в каком-нибудь постороннем и очень незначительном звуке увидеть и уловить что-то неповторимое; так бы и слушала она этот звук целую вечность. Часто, оставшись дома одна, она садилась за пианино и, открыв крышку, по нескольку часов кряду смотрела на клавиши и ничего не играла. Она могла вот так сидеть за пианино, ничего не играя, целый день и целую ночь. Тем самым заставив себя отказаться от традиционного исполнения музыки, она концентрировалась на бытовых звуках окружающего ее мира, выявляя их эстетическую суть.

А еще Лиля любила алеаторику, то есть вероятностную музыку. Этот метод сочинения представлял собой по существу разновидность импровизаций. К примеру, основой их могла быть комбинация отдельных нотных листков без фиксированной последовательности исполнения. Но чаще всего Лиля использовала для создания алеаторических сочинений гадание с помощью игральных костей. Собственно, само латинское слово «алио» — означает игральная кость.

А в последнее время Лилька работает над так называемыми мальтимольер-шоу, синтетическими аудиовизуальными представлениями, в которых наряду с алеаторикой она использует смех лесничего Яшки, бытовые шумы, кхеканье блатняков и чинуш, берущих в лесничестве бесплатно древесину. В зале над пианино висел лист ватмана, на котором Лиля огромными красными буквами написала: «Да здравствует проблема шумов и связь их с музыкой!» Она считала, что цель музыки успокаивать, умиротворять человека, что необходимо для пробуждения у него способностей к восприятию духовного откровения. Умиротворенный ум, это ум, свободный от оценок и желаний. А духовное откровение «обозначает» лишь ту самую реальность, в которой мы живем. И весь вопрос в том, находитесь ли вы, как человек, в потоке этого откровения, в потоке самой жизни. Музыка и биополе глубоко реалистичны. Ибо создание музыки — это утверждение жизни, а вовсе не попытка привнести порядок в хаос или улучшить нашу действительность. Это не более чем способ выхода к самой жизни, которая становится попросту прекрасной, когда мы устраняем из нее наши желания и помыслы и даем ей развиваться согласно своим собственным гармоническим законам…

Когда Лиля снимала шубу, в дом пулей влетел Халтуркин Иван. Тяжело дышавший, он походил на загнанную лошадь. Полушубок его был без пуговиц, левый валенок размяк и раскис. Ну, а прямо в центре Иванова лба, чуть выше переносицы, бугрилась шишка с кулак величиной.

— Это где же тебя так угораздило?.. — в испуге спросила она его и, глянув в окно, вскрикнула. Была лошадка, были сани, но рояля, увы, не было.

— Где, где мой рояль… — дико завизжала она. Ибо поняла, что произошло что-то страшное.

— Извините, но вашему роялю приделали ножки… — мрачно пробормотал Иван и, упав перед ней на колени, затараторил: — Я знаю, кто его украл. Это «темнота», да, да, «темнота»… Я нагнал их…

Лилька, усадив его, напоила водой. Потом налила огромную миску щей и приказала поесть. Он отфыркивался, отбрыкивался. Но она прикрикнула на него, и он вылизал все до дна. Пока он ел, она молча плакала. Никогда ей не было так больно. Ибо ее никто и никогда не обкрадывал.

Напрасно успокаивал ее Халтуркин Иван, обещая, что он буквально через день или два найдет воров и приведет их к Лильке. В крайнем случае, если они не придут к ней, то он напишет заявление участковому.

— Я говорю вам… — доказывал он, — это «темнота», да, да, «темнота»…

Лилька, пристально смотря на него, размышляла. А затем вдруг произнесла:

— Нет, это не «темнота» его украла, а биополе. Видно, в этом рояле было что-то полебиотическое.

От этих ее слов Иван так и опупел. Любого он мог ожидать от нее ответа, но чтобы такое отчебучить. «Или у меня не все дома, или же у нее… — подумал он и тут же заключил: — А может, от переживаний у нее плохо с головой стало. Вот, вот, стала она к стене и стоит озабоченно, и так глядит, словно меня здесь нет». И услыхав ее голос, он, вздрогнул:

— Я, кажется, видела тех людей, которых ты подозреваешь… Они недалеко отсюда роют колодец… — и замерев на минутку, она прислушалась, а потом сказала: — Слышишь, это их лопаты стучат. Они сильнее нас, они живую воду ищут, они не то, что мы, они хотят исцелиться… Ты понял, они хотят исцелиться, ведь это же здорово, взять вдруг и исцелиться от всего плохого. Нам бы надо вот так бы, как и они. Да мы, наверное, теперь и не сможем. Слишком погрязли мы в грехах, слишком запутались. И все потому, что им холодно, а нам тепло. А еще беда в том заключается, что мы не чувствуем, как им холодно и одиноко.