— Нам не в чем себя винить. Лично я, ты сам знаешь, никогда им не отказывал. Лес рядом, бери и руби. Ну, а то, что они, в отличие от некоторых, воровать не хотят, я не виноват. Нет, нет, не виноват. И ты не виноват. И все мы не виноваты.

Митроха от волнения торопливо задвигал губами, но слова, видно, застряли — не мог он их выговорить. Здесь, постепенно оттаивая от мороза, он все равно походил на какое-то загнанное существо.

— Холода нарастают, и они могут замерзнуть, — наконец сказал Митроха, и капли пота с его подбородка посыпались на грудь.

— Ну знаешь, миленький… — вспыхнул вдруг Яшка. — Это лично не наша забота, для этого есть поссовет, горсовет. Пусть туда идут и жалуются. А во-вторых, не первый год они так бегают. И ничего, как видишь, живы… — и тут же закурив, Яшка умно прищурил глазки. — Господи Боже! Хоть в петлю лезь. «Темнота». Надо же, уже и кличку успели пенсионерам дать. Никогда не думал, что такое придется услыхать. А тут на тебе, прямо под твоим носом она завелась… Да мало того, письма стали на меня строчить. — И Яшка, скрипнув зубами, опасливо посмотрел на Митроху. Тот не моргая глядел на него.

— Что с тобой?.. — прохрипел Яшка.

Митроха, вдруг быстро встав со стула, подскочил к окну.

— Товарищ начальник, смотрите, смотрите, вон они опять побежали.

— Не смотрел и смотреть не буду… — фыркнул Яшка рассерженно. Но потом вдруг в какой-то растерянности, тихо, чтобы тот не слыхал его шагов, подошел и, растопив пальцами изморозь на окне, прислонился носом к стеклу, широко раскрыв глаза.

Митроха, коснувшись Якова, вздрогнул.

— Начальник, это вы… — и опустившись на колени, положив подбородок на подоконник, он нервно произнес: — С завтрашнего дня я им, товарищ начальник, буду по нескольку вязанок дров под станционную лесенку подсовывать… Они их увидят и возьмут.

— Это все крохи… Чтобы их печи растопить, им нужны не вязанки, а вязанищи. Год им дрова вози и не навезешь. Я был у них не раз в домах.

— Ну и что, что крохи… — тихо сказал Митроха и с каким-то благоговением посмотрел в окно. — Да ведь и крохи это намного лучше, чем ничего.

— Ты что, пьяный?.. — вздрогнул Яшка.

Митроха помолчал. А затем вздохнул полной грудью.

— Да нет, товарищ начальник, трезвый. Второй месяц как ни в одном глазу. И все из-за «темноты», порой так продирает меня, что я ни есть, ни пить не могу.

— Тоска с тобой, ох и тоска… — покачал головой Яшка и нахмурился. Подойдя к зеркалу, Яшка посмотрел на себя. Высокий, стройный, тонкие усики, модная рубашка. Только вот почему-то все лицо у него бледное-бледное, а шея и руки красные-красные, точно он только что обварил их кипятком. Он нахмурил брови, оскалил зубы. И уже как-то обрадованно он подошел к Митрохе и похлопал того по плечу.

— Покорнейше, покорнейше благодарю за информацию… Так сказать, вовремя сообщил, лучшего и не придумаешь.

Но Митроха не слышал его.

Настроение у Яшки испортилось. Притворяться перед Митрохой балагуром ему не хотелось. Ибо тот лесник — работяга до мозга костей, не поймет его, интеллигента. Да и не любил вообще притворяться в жизни Яшка. Грусть так грусть, радость так радость, не все ли равно. Кто поймет Яшку? Кто посочувствует ему в его горе? Да никто. Разве что ветер, метель. Много всего лезло в эти минуты в Яшкину голову. Бездна, нескончаемый поток мыслей. И все о совести, о морали, о правде, честности. Ему даже показалось, что в конторку, в центре которой он стоял, набилось десятка два пенсионеров. И вот, прижав его к стене точно мышь, они пододвигают к нему железный умывальник, пододвигают к самому лицу и говорят, мол, умой ты, Яшка, как следует рожу, протри глаза и тогда, по-новому на нас посмотрев, истину постигнешь — мы не «темнота», а люди.

Вдруг что-то загрохотало. Яшка очнулся и посмотрел на Митроху. Тот, продолжая стоять на коленках, воскликнул:

— Убогие, видно. Никого, видно, нет у них.

И вздрагивая, Митроха с нежностью царапал наморозь на стекле.

«Бензопила упала…» — успокоился Яшка и, поспешно присев на стул, обхватил руками голову. «Но-шпу, что ли, выпить…» — и достав из потайного кармана три таблетки, он с жадностью проглотил их и с такой же жадностью осушил стакан воды.

Но как ни тер и ни закрывал глаза, «темнота» почему-то не уходила. Она стояла перед ним стеной, то приближаясь, то отступая назад. Прогнать пенсионеров он не мог, руки не поднимались да в гортани звуки почему-то застревали. И тогда казалось, что он не дышал, а хрипел, как хрипят в предсмертной судороге уходящие на вечный покой тяжелобольные.

— Застрадали мы их, заколебали… — продолжал со вздохами у окна шептать Митроха, прилипнув к стеклу с какой-то унизительно жалобной страстью. — Там дороги нет. Дорога чуть левее. А они побежали. Эй, братцы… Эй…

Яшка молчал. Злобными глазами он смотрел, как «темнота» упиралась десятками пальцев в его лоб, точно собиралась возродить в его мозгу какое-то необыкновенное и нужное ей биополе.

— Вот, вот, я так и знал, — шелестел Митроха. — Они полезли туда и чуть было не застряли. А тот, что с пустым рюкзаком, шапку потерял. Ох, Господи! Помилуй меня, раба грешного!..

Из темноты на Яшку смотрят глаза. Бутылочно-зеленые, карие, темно-синие, голубые, серо-голубые. «Хотят убить. Ну что ж, пускай убивают…» — и Яшка отворачивается к стене.

Холодно. Душно. И опять холодно. Яшке кажется, что бензопила глядит на него блестящими переливающимися глазами.

— А-а-а… — на всю комнату дико вскрикивает Яшка и выбегает из дома. Он несется вслед за «темнотой» к инспекторше Лильке на дачу. Ее дача находится от лесничества примерно в трех-четырех километрах.

— Успокой мою душу, инспекторша Лиля… Успокой, приголубь… — заглатывая открытым ртом морозный воздух, рыдая, вопит он и перепрыгивает через сугробы точно лось. «Темнота» сзади и впереди.

Митроха вначале от такого вот страшного Яшкиного крика поднял к потолку глаза. Но потом, тут же придя в себя, подбежал к дверному проему и, сложив у рта рупором ладошки, перекрикивая пургу, стал орать:

— Товарищ начальник, опомнитесь! Товарищ начальник!..

И кричал он так до тех пор, покудова не охрип. А когда охрип, то напряженно всмотрелся в снежную даль. Но он так ничего и не увидел.

— Ах, Боже мой, в такой мороз!.. — и, закрыв дверь, Митроха упал от усталости прямо тут же, на пол. Не особенно вежливо он обошелся с бензопилой — что есть мочи из последних сил оттолкнул ее от себя подальше. И живописно с присвистом захрапел, как давно уже не храпел. Во сне он изредка двигал носом, видно для того, чтобы разогнать со щек темный румянец. Но он не разгонялся от этого, а, наоборот, прибывал, постепенно охватывая и делая свекольными и лоб, и уши. Ибо жара в избушке была неимоверная. Так и проспал у двери Митроха до самого утра, пока его утром не разбудил ногой друг — лесник Халтуркин Иван.

Любимым словом Халтуркина Ивана было слово — халтура. Схалтурить, нахалтурить, нахалтуриться. А отличительной особенностью Митрохи было то, что иногда поутру, проснувшись, он забывал, что с ним происходило накануне. Нет, не твердолобым он был, а просто в голове что-то не так щелкало.

Так вот, открыв дверь избушки, Халтуркин Иван произнес:

— Э, да я вижу, вчерась ты неплохо нахалтурил.

Митроха разлепил веки, посмотрел на Халтуркина Ивана, и убедившись в том, что это не Яшка, быстренько встал. Митроха огляделся и спросил Ивана:

— Скажи, ты не знаешь, где начальник?

Тот заржал.

— Я ему про халтуру, а он мне про начальство; у тебя что, опять завихрение в мозгах? Я тебя спрашиваю, где ты столько успел вчерась нахалтуриться.

Когда они сели оба за стол, Митроха ответил ему:

— Извини, но я вчерась не халтурил.

— А что ж ты делал?.. — заржал опять Иван.

— Не помню… Вот тебе крест, не помню…

— Ох, и беда же мне с тобой, — вздохнул Иван и добавил: — Выходит, чтобы ты постоянно был нормальным, как все, тебе надо всю жизнь не спать… Чудак, тебя, может быть, кто-нибудь ограбил, а ты не помнишь. Как же так? Ну не может быть, чтобы ты ничего не схалтурил. Я схалтурил, а ты нет. Ну не может быть такого. Ну скажи, ну хоть что-нибудь скажи, где и как?