Усы у философа намного пышнее бороды, они дрожат у него при ходьбе. А при дуновении даже слабого ветерка, красиво приподнимаясь в воздухе, достают мочки ушей. Он носит жилет, галстук-бабочку.
— Нет, я не хочу говорить о смерти… — часто произносит он и, беспрестанно шевеля пальцами бороду и нажимая кнопки пульта дистанционного управления, добавляет: — Смерти нет и не должно быть…
«К чему он все это говорит? — думаю я. — Ага, все ясно, он опять попал под власть новых открытий».
— Это надо же!.. — в восторге произносит он. — Уже есть электробритва размером в зажигалку; часы — записная книжка, способная уложить в свою память полсотни телефонных номеров, два десятка адресов и расписание движения трехсот электричек; пепельница с вытяжкой, заглатывающей дым; робот, который может вычистить и вымыть 480 квадратных метров пола всего за час!.. Доктор, ты представляешь, как это здорово!..
Он с жадностью выпивает чай, моча в нем усы, и продолжает:
— Уже внедрен в практику каучуковый антисейсмический пояс при возведении многоэтажных зданий, который способен на 20—30 процентов гасить силу подземных толчков; запатентована новая технология получения бетона, в которой воду заменил дробленый лед; начал работать первый в мире завод по производству урана из морской воды; появились моторы, металл в которых заменила промышленная керамика; прошли испытания антиспазматические трубки, которые, будучи вживленными в кровеносные сосуды, при повышении давления расширяются, оберегая сердце человека от инфаркта.
— А конец этим открытиям будет? — перебил я его.
— Нет, никогда, — спокойно ответил он и с прежним возбуждением продолжал: — Уже появилась новая экспериментальная музыка… Звуки освобождаются от наших абстрактных представлений о них, и им предоставляется полная свобода. При исполнении такой музыки разрешается исполнителям переливать воду из одной кастрюли в другую, свистеть, опустив свисток в воду… Кроме этого, используются многотональные звучания: по клавиатуре ударяют локтями или доской; а наряду с ударными инструментами используются пианола, самолетный двигатель, сирены, гонги, тарелки, сосуды, сделанные из тыкв, китайские кубики, санные колокольчики, наковальни, тормозные барабаны от автомобилей, детские погремушки, полицейские свистки, ослиные вожжи…
— Хватит! — остановил я философа. Перед глазами у меня все закружилось. Чтобы не упасть, я вцепился руками в край стола. Борода у философа походила на конский хвост. Выпучив глаза, он взял мою гитару и торопливо заиграл.
«Совсем с ума спятил…» — сплюнул я. Он играл что-то холодное и скучное.
Кончив играть, он сказал:
— Так что, брат, будущее поколение такое наследство новых открытий получит, что просто уму непостижимо.
— Так это же не музыка, это разрушение музыки, — взорвался я.
— Нет, продолжение, — спокойно и повелительно произнес он. — Не мы, а потомки сами все это разберут, — и, посмотрев на баночку у окна, спросил: — Что это у вас?
— Варенье, — тихо ответил я.
— Можно попробовать?
— Пожалуйста, — разрешил я ему съесть всю банку.
А затем он ушел, очень тихо и осторожно, словно боясь кого-то разбудить.
…За день до моего летнего отпуска ко мне пришел Женька. Он фантазер похлестче меня. Он свыкся с полетами. И теперь жизни своей без них не представляет.
Он снял с головы шлем и с чувством собственного достоинства сказал:
— Доктор, все готово. Завтра утром в пять ноль-ноль воздушный шар будет наполнен дымом.
Затем он достал из кармана две большие таблетки, завернутые в белую тряпицу.
— За пять минут до взлета по приказу Любки вы должны выпить это снотворное средство. Когда шар поднимется над озером на высоту трех тысяч метров, вы освободитесь от тела. И тогда освобожденной вашей душе не будет уже никаких препятствий для дальнейшего полета.
Я слушал его, раскрыв от удивления рот. А он с благороднейшим выражением на лице продолжал:
— Тело ваше всплывет лишь на вторые сутки. А может, даже и вообще не всплывет, Любка постарается забросить его в труднодоступный болотистый участок рядом с камышами.
Затем он положил на стол сверток.
— А это что?.. — в испуге спросил я.
— А это я вам, доктор, букет полевых цветов собрал. Так сказать, последняя память о земле, — и, нахмурив брови, он снял шлем с головы.
Уставшие глаза его были грустны. Руки в мазуте. Нос в саже. Провозившись с шаром целые сутки, он прилично устал.
— Простите, доктор, что припоздал маненько, — вздохнул он. — С этим шаром хлопот столько было. Пока ткань клеили, бечева оторвалась. Да всего и не расскажешь. И дочка Любка, как узнала, что ради вас все это делается, запротивилась, говорит, кто же нас, смертных, теперь лечить будет. Но я успокоил ее, мол, нового через месячишко-другой пришлют.
На столе лежал железнодорожный билет на поезд в южном направлении. Все знали в поселке, что этой ночью я должен уехать на юг.
«Итак, завтра ровно в пять моя душа освободится от тела. Как странно все это звучит. Но, рано или поздно, это все же когда-нибудь произойдет. Так что нового я ничего не открываю. Просто ускоряю этот миг…»
Женька задумчиво смотрит на меня. Взяв цветы, я подношу их к лицу, словно пытаясь закрыть в себе какую-то тайную брешь. Их аромат освежает. Моим губам и носу щекотно, когда к ним прикасаются лепестки. В голове кружится.
— Смотри, Жень, только никому не разболтай…
Он молча кивает головой. Затем спрашивает:
— Вы что, даже и записки не оставите?
— Нет, — холодно отвечаю я.
В эти минуты у меня появилось новое решение. Железнодорожный билет я тут же сжигаю в пепельнице. Ставлю в вазу цветы, открываю окно. За окном летний вечер.
А затем позвонил философ. Он был рад как никогда. Опять что-нибудь вычитал. Да, так и есть. Он сообщил мне, что в мире появились видеодиски, на которых можно хранить до 54 000 фотоизображений, и каждое из них можно мгновенно вызвать одним нажатием клавиши на компьютере. А совсем на днях запущены в производство компактные диски вместо грампластинок. На один компактный диск можно записать полмиллиарда буквенных знаков, что соответствует четверти миллиона машинописных страниц. Восторгам его не было конца. Он все говорил и говорил. А в конце он пожелал мне приятного отдыха, сказав при этом, что если бы не я, то ему очень скучно было бы жить в поселке. И положил трубку. А я, наоборот, долго держал ее, прижав к щеке. «Прощай, мой друг. Рано или поздно нам все равно придется распрощаться. И кто раньше, а кто позже уйдет, один Бог знает. Зато завтра я буду точно знать, что я уйду раньше».
За окном трещали кузнечики. И дрожала запыленная листва. Кое-где возникали таинственные вечерние звуки, стайка птичек щебетала на карнизе крыши, звенела цепь на колодце, и изредка где-то далеко по железнодорожному полотну неторопливо пыхтел маневровый.
С распахнутым окном я и заснул.
…Ровно в полпятого утра с рюкзаком за спиною я прибыл к назначенному месту. Огромный воздушный шар с квадратной корзиной, сделанной из лозы, уже ждал меня. Три мешка с песком, висячий клапан для выпуска газа, компас, спасательные жилеты, резиновая надувная лодка, короче, все необходимые вещи для полета занимали в корзине строго необходимые места.
Женьки не было. Вместо него, как и было договорено, пришла его дочка Любка, мастерица по травам и браконьерша похлестче отца. Откозыряв мне и кинув рюкзак мой в корзину, она, ловко открыв зубами бутылку минералки, достала из кармана завернутые в целлофановую бумажку две большие таблетки и протянула их вместе с бутылкой мне.
— Это отец вам велел выпить. Он сказал, что вы знаете…
Я с жадностью проглотил их. И с еще большей жадностью осушил бутылку.
Любка рано осталась без матери. Десять классов заканчивать не стала, а решила отцу помогать.
— Что в рюкзаке? — спросила она, когда мы забрались в корзину.
— Зубная щетка, мыло.
— Ага, все ясно, — и выбросила рюкзак из корзины. Для нее это был ничего не значащий жест, а для меня благороднейший символ-предзнаменование: скоро, очень скоро моя душа перестанет носить тело, а может, уже даже и перестала…
