— Ну, папаша, какие же здесь разбойники? Здесь дело политическое. Ты помнишь Панова? Ведь вот сейчас решили проводить как раз то же самое, что Панов тогда проповедовал: земледельцам отдать поля, а рабочим — фабрики и заводы.
— А нас куда? — устало спросил Василий Севастьянович.
— А нас в сторону. Что ж, и жаловаться ни на кого нельзя: мы в родной семье имеем такого выродка.
— Это ты про кого?
— Известно, про кого: про Ивана.
— Да уж и говорить нечего! Осудил бы, да не знаю, как осудить. Сами вырастили, выкормили, в жизнь пустили. А все эта Симка проклятущая…
Всю эту осень город жил совсем странной, небывалой жизнью. Сперва власть была у думы: думу ругали все. Потом власть перешла в руки солдат, вернувшихся с фронта. Они называли себя фронтовиками, расклеивали по городу приказы, собирали дань с купечества и с людей богатых, — обложили всех налогами.
В октябре пришли вести, что Временное правительство свергнуто и власть перешла в руки большевиков. Тревога усилилась: на базаре, на улицах, в думе кричали и спорили до потери голоса. Рабочие, мещане и кое-кто из солдат объявили себя большевиками, требовали, чтобы фронтовики передали им власть. Фронтовики противились, в думе и на базаре были иногда драки, и вечерами стало опасно ходить по улицам: где-то кто-то стрелял, где-то кто-то кричал «караул», но кто и где — неизвестно, и никто никому не шел на помощь. В одну неделю ограбили фабриканта Мартынова, убили мануфактуриста Мельникова, среди бела дня на двор к фабриканту Залогину пришли люди в шинелях, взяли лошадей, экипажи, заявили, что они — власть.
В середине зимы, как-то вечером, после прихода поезда, вдруг весь город наполнился выстрелами, по улицам испуганно забегали люди, в андроновском доме все заперли на семь замков: и ворота, и калитки, и двери, и окна занавесили, закрыли ставнями. Всем казалось, что сарынь в самом деле пришла, уже громит город.
Кучер Храпон с Григорием, закутанные в шубы, с топорами в руках ходили по двору, караулили. К ночи выстрелы смолкли, в городе наступила зловещая тяжелая тишина. Виктор Иванович послал Григория узнать, что случилось. Тот помялся (неохота было идти), потом решительно надвинул шапку, махнул рукой — «была не была!», — пошел. Вернулся он через час, сказал, что пришел красный отряд, разоружил фронтовиков и теперь в городе власть большевистская.
Женщины заплакали, закрестились от ужаса, и теперь уже откровенно, по-бабьи плакала и крестилась измученная Елизавета Васильевна. И Виктор Иванович за всю жизнь впервые почувствовал себя бессильным: «Что делать? На кого опереться?» Вот ему казалось, что захоти он, и все будет. Теперь же он увидел, что он только звено в этой большой цепи, которая именуется обществом. Цепь спуталась, рассыпалась. Он, сильный Виктор Иванович, выпадает.
Утром он сам ходил в город посмотреть. Везде — у городских складов, у городской думы — стояли вооруженные люди с красными лентами на шапках. Эти люди были одеты и в черные пальто с барашковыми воротниками, и в шубы, и в солдатские шинели. Они уже заняли дом купца Менькова: здесь были их казармы.
Рабочие с заводов все сплошь встали за новую власть. Виктор Иванович, проходя по улице, чувствовал на себе злорадные взгляды. Ему было не по себе.
Дома его встретила сама Елизавета Васильевна:
— Ну что? Как?
Он ответил коротко и выразительно:
— Беда!
И с того дня перестал выходить из дома. Выходил лишь Василий Севастьянович. Он по очереди навещал купцов, фабрикантов, и день ото дня его новости становились страшнее: Ивана Саввича арестовали, на Павла Сергеевича наложили контрибуцию.
И вскоре, в февральскую ночь, у ворот андроновского дома кто-то властно застучал. Храпон долго переговаривался, не отпирая ворот. Гришка прибежал в дом, в столовую, сказал, задыхаясь:
— Виктор Иванович, пришли!
А в столовой уже собрались женщины, перепуганные стуком до полусмерти.
Виктор Иванович пожал плечами:
— Что ж, впустите!
В дом пришло человек двадцать, молодые и пожилые, все в кожаных куртках или в солдатских шинелях. Виктор Иванович вышел им навстречу.
— Что угодно, товарищи?
Высокий солдат, белокурый, с испитым лицом, с широкой красной повязкой на рукаве, спросил строго:
— Кто здесь купец Виктор Иванович Андронов?
Солдат держал в руках маленькую бумажку.
— Я купец Виктор Иванович Андронов, — резким, строгим голосом ответил Виктор Иванович.
Солдат помахал перед его носом бумажкой:
— Вот мы на вас наложили контрибуцию в триста тысяч рублей. Давайте деньги.
Виктор Иванович развел руками:
— Мои деньги в банке. Если угодно, берите там.
— В банке мы и без вас возьмем. А вот потрудитесь здесь заплатить.
— Таких денег в доме у меня нет. Вряд ли сейчас найдется и десять тысяч.
— Так вы добровольно не хотите платить?
— Я же говорю вам, что денег таких нет.
— Ага, ну, мы тогда поищем сами!
Белокурый солдат сделал знак — и все, все его двадцать товарищей рассыпались по комнатам. А двое — с винтовками в руках, в шапках на затылке — остались в зале. Один закричал громко и повелительно:
— А ну, граждане буржуи, садитесь-ка вон на те диванчики! Мы вас покараулим…
Другой, зубоскаля, добавил:
— Покараулим, чтобы мухи вас не съели…
Пыхтящий, красный Василий Севастьянович уселся на диван прежде всех, расставил ноги и, усевшись, покачался вперед-назад, как всегда, как обычно. Грузно опустились рядом с ним Ольга Петровна и Ксения Григорьевна, обе красные: им было жарко, точно в бане. Важно уселась на конце дивана Елизавета Васильевна. Все ее манеры вдруг приобрели важную медлительность, она сделала вид, что не замечает солдат. Виктор Иванович спокойно сел рядом с ней. Он уже взял себя в руки. Солдаты пододвинули кресла, сели напротив, оба положили винтовки в сгибы левых рук — разученным движением — и закурили. Соня пронзительными ненавидящими глазами смотрела на них. Ксения Григорьевна, увидев цигарки в зубах солдат, вздохнула:
— Господи, господи, что же это будет?
Человек с револьвером, стоявший у двери, сказал строго:
— Гражданка, прошу вас не говорить ни слова.
— Сидите тихо, чтоб… не пикнуть!
Из всех комнат уже слышался шум: что-то трещало и падало, с кем-то громко спорила Груша, на минуту в столовую ворвалась Фима, сердито закричала:
— Виктор Иванович, что это будет? Они даже в погреб полезли.
Человек с револьвером схватил Фиму за руку, приказал:
— Гражданка, прошу вас не шуметь. Кто такая? Экономка? А ну садись вот к ним! Теперь рабы отменены. Садись, садись!
Солдат поспешно встал, взял Фиму за руку и усадил на диван рядом с Елизаветой Васильевной.
Виктор Иванович усиленно прислушивался, что делали в его кабинете. Там что-то бросали с силой на пол, — должно быть, книги. Потом зазвенели стекла, — вероятно, разбили шкаф или уронили картину. И за много, много лет впервые он не только без любви, но уже с ненавистью подумал о вещах: зачем он их собирал? Вот как-то совсем недавно он говорил Елизавете Васильевне:
— Хорошо, Лиза, твою комнату выдержать всю в голубых тонах.
И в самом деле сделали так, что ее будуар был весь голубой с золотом. Теперь… теперь в этом будуаре что-то трещало и падало… Солдат с повязкой на рукаве скрылся, через десять минут опять вошел, держа в руке портфель Виктора Ивановича.
— Гражданин Андронов, скажите откровенно, где вы держите золото?
— Вы же, вероятно, уже видели мое золото в несгораемом шкафу!
— Да, видели. Но там только двадцать монет.
— Это все.
— Ага, все? Так вы не хотите отдать? Ну что ж, посмотрим. Вам придется пойти в тюрьму.
Елизавета Васильевна нахмурилась, задвигалась беспокойно, сказала:
— У меня есть золото, — там, в моем столе. Возьмите. Только, пожалуйста, не трогайте мужа.
— А где ваше золото? Идите, показывайте!
Елизавета Васильевна поднялась, пошла вперед. Белокурый солдат пошел за ней. В зале напряженно слушали, ждали, что будет. Слышно было, как Елизавета Васильевна раздраженно крикнула:
