Катя ужасалась:

— Все, все насквозь! Господи-батюшки!

От Витькиной кожи шел пар.

— И картуз, и картуз-то мокрый!

— Молчи! Давай переодеваться! Давай водку!..

На цыпочках они пошли через комнаты, мимо дверей спальни. Они думали: не услышат. Но из-за двери мамин голос:

— Пришел, что ли?

— Пришел, — твердо ответил Витька.

— Пришел, пришел, — пропела Катя, — слава богу, теперь спокойно почивайте…

За дверью забормотал что-то отец, но Витька и Катя за ним следом пронырнули в комнату. Над столом карта — Волга вьется… «Где бы я теперь был?»

— Давай вина!

Он весь горел от возбуждения, когда переодевался. Он не узнал своей кожи — она была вся в пупырях. Точно больной сон — растерявшееся лицо Кати, глаза полубезумные, тени на стене, водка, обжегшая горло.

— Молчи! Суши все, чтоб не узнали. Слышишь? Не говори.

Он бормотал, как в бреду, укладываясь под одеяло… А Катя качала головой и тоже что-то говорила, но что — Витька не понимал.

Катя сумела сделать — Витьку разбудили, а блуза и брюки уже висели возле кровати разглаженные. Зеленые пятна ходили перед Витькиными глазами. Его знобило. Мать стонала:

— Ой, какие у тебя красные глаза! Да ты здоров ли? Не надо бы так допоздна сидеть.

Витька ей твердо:

— Со мной ничего. Только я боюсь опоздать.

— Храпона, Храпона надо. Катя, вели Храпону заложить Карька.

Катя не смотрела на Виктора, а Виктор чувствовал: она смотрит на него с ужасом и любопытством — и во все глаза смотрит.

Храпон помчал Витьку на санках.

По коридорам и классу он прошел, как связанный, он остро чувствовал, как на него смотрят с любопытством и почти с ужасом. И не разговаривали почти. А когда Краснов — лениво, вразвалку — подошел и спросил: «Ты что же это вчера?», все подошли сразу, смотрели на пылающее Витькино лицо жадными глазами.

— А ничего. Это так, моя глупость, — спокойно сказал Витька.

Странно: он как будто вырос за эту ночь и почувствовал себя куда-то ушедшим.

— Ведь тебя же исключат.

Краснов говорил, а все другие напряженно молчали. Витька ответил с трудом:

— Авось не исключат. Посмотрим.

Пришел в класс директор. Все вскочили. Этого никогда не было, чтобы директор так рано приходил. Он молча посмотрел на всех, дольше всего на Витьку, ушел. Под его взглядом Витька опустил голову. Когда он скрылся за дверью, все посмотрели на Витьку — так было все необыкновенно. Потом мелькнул за дверью Барабан, вытянул шею, осмотрел класс, тоже скрылся. И кто-то с задней парты сказал возмущенно:

— Торжествует, сволочь!

Подходил к двери даже сторож Михеич и тоже долго искал глазами чего-то, отыскал Витьку, посмотрел пристально, ушел.

Витька начал ужасаться:

«Что я наделал!»

Но держался будто спокойно.

Он чувствовал, что стал центром больного, неприятного внимания.

Начались уроки. Первый, второй. Его не спрашивали. На него не смотрели прямо, а так, мельком, с любопытством. И историк, с которым он любил говорить о заселении края, и математик, который о нем говорил перед всем классом:

— Вот у Андронова точная голова, математическая, золотая. Люблю такие головы. Он мыслит, как математик.

А теперь математик не смотрел на него, только гладил бороду, от шеи, снизу вверх, закрывался ею до самых глаз и мычал что-то.

На третий урок пришел законоучитель о. Григорий. Он на кафедру, а в дверях Михеич.

— Андронов, директор зовет!

О. Григорий поглядел на Виктора строго.

— Ну, ну, иди, детеныш, иди! Не прежние времена, а то бы лупцовку тебе дать хорошую.

Витька вспыхнул от обиды, но смолчал и, униженный, вышел из класса.

Директор сидел за широким, очень широким столом, заваленным книгами и тетрадями. У него большая кудрявая голова, большая с проседью борода, широкие плечи — богатырь. Он — один во всем городе — ходил в щегольском котелке и сюртуке. Пронзительные темные глаза глянут — в самую душу пролезут… Он не кричал, не грозил, был участлив и прост, хотя и строг, и реалисты, ребячьим сердцем чувствуя его справедливость, уважали его и немного боялись. И прозвали — за рост и справедливость — Ильей Муромцем.

Муромец пристально посмотрел на Витьку.

— Ну-с, Андронов, вы это видите?

Он показал пальцем на стол. Там, за горкой тетрадей, лежал исписанный лист бумаги, на нем — недокуренная папироса.

— Вижу.

— Это ваша?

— Кажется, моя, Сергей Федорович.

— Не кажется, а это действительно ваша. С этой папироской в зубах вы шли по коридору, где вас встретил Петр Петрович. Что же это значит, Андронов?

Витька насупился. У него забилось сердце. Но надо быть честным. И главное, не заплакать. «Жильян, выручай!»

— Это моя ошибка, Сергей Федорович, я и сам не знаю, как это вышло.

«Разве скажешь о Дерюшетте?»

— Но скажите, как это случилось? Вы все пять лет были примерным мальчиком. И старательны, и способны, и образцового поведения. Вот я сейчас пересмотрел все кондуиты. И никогда вы не были записаны. Понимаете? Никогда! А по успехам вы всегда в первой тройке были. И вдруг — этот ни с чем не сообразный случай. Мы же вас принуждены исключить!

Витька разом покраснел. Исключить? Отец будет смотреть на него с презрением. Мать, приживалки, кучер и приказчики на хуторах, даже работники — все узнают: исключен… Как тогда? Нет, слез не удержишь!

— Вы, Андронов, не плачьте! Вы скажите просто, что это было? Вы уже взрослый, вы не могли не понимать своего поступка.

Муромец поднялся из-за стола, подошел к Витьке и все смотрел ему в лицо, словно изучал.

— Как же это случилось? Вы часто курили прежде?

Витька поднял голову и сквозь слезы глянул директору в глаза.

— Никогда.

Директор помолчал.

— Я вам верю, Андронов! Но как же, как же это понять?

Он пожал плечами, поглядел на стол, сделал два шага.

— Дикий поступок! Не понимаю.

Надо быть честным и стойким! Тогда Витька заговорил горячечно:

— Сергей Федорович! Я вам скажу: меня обидели. Я не могу сказать, кто и как меня обидел, но обидел сильно, поверьте. И — я пошел и закурил…

— Но вы же должны были понимать, что вы осрамите училище своим поступком. Вы это понимали?

— Это только теперь я понял. Тогда — нет.

Муромец посмотрел на Витьку, побарабанил пальцами по столу.

— Ступайте пока в класс.

Это прозвучало, как выстрел: «пока». Значит, уже решено? У Виктора прыгнуло сердце, потемнело в глазах. Он с ужасом посмотрел на директора.

— Сергей Федорович, меня исключат?

Директор нахмурился.

— Пока неизвестно. Но не хочу вас обнадеживать: вероятно, исключат.

Тут Жильян умер. Виктор прислонился к стене около двери и зарыдал. У него запрыгали плечи.

Директор подошел к нему. Постоял, помолчал. Потом тронул за плечи:

— Будет, мальчик, будет! Успокойся!..

Что-то у него такое в голосе было… Виктор глянул ему в глаза, заломил руки.

— Сергей… Федорович… не исключайте! Это ошибка была…

— Я верю, Андронов! Пока идите, мы посмотрим.

В большую перемену Витька остался в классе, и все время У дверей мелькали мальчишеские лица, жадно искавшие его глазами. Стена: по одну сторону он один — Виктор Андронов, по другую все остальные — ученики, учителя, сторожа, весь мир. Он в отчаянии сжимал пылающую голову. Сердце колотилось, и первый раз в жизни он услыхал, как оно колотится.

И на четвертом уроке его не спрашивали. Домой он пришел почти больной, не ел за обедом — мать по этому случаю кудахтала испуганно. А Витька смотрел на нее раздраженно. Он весь вечер лежал и был рад, что никто — ни отец, ни мать — не приходил. За вечерним чаем отец шумно спрашивал:

— Витька, ты не слыхал, кто это у вас вчерась эту штуку выкинул?

— Какую?

И мать вскинулась испуганно:

— Какую?

— Закурил, говорят, реалист один и в залу вышел к гостям с папироской в зубах и плясать вприсядку начал.