Дед подошел к ним.

— Будет?

— Будет беспременно. Вон небушко какое.

И Витька заметил: небо мутное. И беспокойство непонятное ходило кругом. В степи наперебой, взапуски кричали дергуны, коровы протяжно ревели, лошади нервно подергивали головами.

Работники переговаривались тихо.

— Дедушка, это пустыня идет?

Дед мельком глянул на Витьку.

— Не сама она, матушка, только посланца посылает. Мгла идет.

Мгла? Какое странное, тайное слово. Витька слыхал про нее, эту мглу, но не видал ее раньше.

— Мы увидим ее?

Только бы увидать, только бы увидать!

Дед опять мельком бросил сердито:

— А как же? Завтра!

Вот завтра, наконец-то!

— Дедушка, ты меня завтра рано разбуди.

— Зачем тебе?

— А так!

Хотелось Витьке сказать: «Буду мглу смотреть», — застеснялся.

— Разбужу.

Комната большая — приказчик сам здесь живет, но нынче, по случаю приезда хозяев, он с женой переселился в амбар, а здесь перин настлали прямо на пол, потому что приказчик знал: дед любил просторы. А на окнах герани, белые занавески, ковер над кроватью.

Дед посмотрел на герани, на ковры и сказал презрительно:

— Ишь живет, что твой князь! Мягкие перины не доведут до добра. Гляди за ним, Иван, я не верю тем, кто сладко ест да мягко спит.

А сверчки — два — поют в разных углах, задорно поют: «Завтра, завтра!»

Кусали блохи. Витька места не находил. Томило непонятное. Хотелось будто пить, а возьмешь кружку — только глоточек отопьешь. Ни рукам, ни ногам места нет. За окнами тьма, слыхать: кто-то ходит шарящей походкой. Кто? Может быть, это и есть посланец пустыни? Дед назвал пустыню смертью. Вот за окнами смерть! Витька укрылся с головой. Глухо теперь. Но прислушаешься: ходит!.. Витька прижался плотно к дедову теплому боку, а дед сразу обнял его большущими холодными руками.

— Не спится? — шепотом спросил дед.

— Я боюсь, дедушка!

— Ну, господь с тобой. Чего бояться? Бояться нечего!

— За окном ходит.

— Народ это ходит, не бойся. Это наши. Всем не спится. В этакие ночи не спят.

Хорошо под дедовым боком и не страшно. А в закрытых глазах плывут степи, хутора, дороги, летят лениво птицы, и слышно, как свистнул суслик. Вдруг — тррах! Витька испуганно открыл глаза. И разом почувствовал, что он один в комнате. Темно, душно, где-то свист и стук. Окна занавешены, но в щели лезут голубоватые прутья: свет. За стенами — шорох, хлопанье, вой.

Пришла!

Витька испуганно завыл, метнулся и, как был, раздетый, выскочил на крыльцо. Жаркий ветер ударил ему в лоб, в шею, пробрался под рубашку. А ничего страшного! Дед стоит поодаль, как черный столб, в черном, длинном, почти до пят, кафтане; ветер неистово чешет его длинную белую бороду, закидывает на плечи — то на одно, то на другое.

— Дедушка!

Дед оглянулся, и борода — белый флаг на черном столбе — затрепалась.

— Проснулся?

Дед зашагал к крыльцу.

— Пришла?

— Пришла, внучек, пришла, батюшка! Не избавил господь! Вишь, что делается! Засвистал свистень степовый!

Лошади у крыльца стоят, понуря головы, хвосты и гривы у них взъерошены, мечутся. Над степью вдали идут серые столбы, вышиной до неба. Сероватый туман везде видать, как облаками несется он. Солнце круглое, без блеска, вроде старый двугривенный. А ветер хлещет, хлещет.

Дед кричит, чтобы перекричать шумы:

— Иди одевайся! Нынче не поедем.

— Где же мгла, дедушка?

— А разве не видишь ветер-то с туманами?

А Витька-то думал: мгла — это живое, вроде старухи-пустыни. Только ветер, только туман, и еще — трудно дышать. Мутно-сизый ветер проносился над полями, ветер с пылью, мельчайшей, жгучей, пронзающей пылью. Так вот эта самая пыль? Папа рассказывал про нее Витьке. Сколько? Тысячи верст этот ветер — мутный и сизый — пронес эту жгучую пыль из далеких пустынь азиатских, чтобы сечь поля, сечь реки, сечь людей, скот, сечь все живое… Пустыня мстила людям.

Трескались губы, плакали глаза; не только у людей: у скота тоже; «пить, пить, пить», а в колодцах иссыхала вода, вот на глазах видно, как иссыхала!

Витька видел: взъерошенные птицы тревожно летали над полями, лошади стояли, грустно опустив голову, и огненный ветер рвал невидимыми пальцами их гривы, их хвосты. Еще Витька видел: лошади плакали — часто-часто моргали, из глаз их катились круглые, с горошину, слезы. И Витьке было не по себе от лошадиного плача, от взъерошенных птиц, от трудного дыхания, от жары… А дед как лег в комнате, так и лежал колодой, хрипел, кашлял, стонал, брюзжал, этакий колючий стал. И крикнул раз на Витьку сердито:

— Затворяй дверь! Шляешься тут…

Витька обиделся, ушел на двор, ходил долго около отца, потом пожаловался угрюмо:

— Меня дедушка ругает.

А хмурый отец сказал:

— Ты теперь не лезь к нему, сынок! Он теперь больной, сердитый.

«Вот, — подумал Витька, — завезли сюда и обижают».

Ему хотелось поплакать, пожаловаться, но смолчал.

Работники не работали в эти дни, ходили как неприкаянные, покоренные пустынным ветром, придавленные.

И все злые, злые неизвестно на что. Деду занедужилось: он заныл, расхворался, а на другой день он уже стонал вслух и жаловался Витькиному отцу:

— За-да-вит меня эта пустыня.

— Ничего, папаша! Вот уедем, бог даст!

— Тебе, борову, все ничего.

— Пройдет, гляди, скоро.

А сам, выйдя с Витькой на крыльцо, где еще бушевал ветер, говорил шепотом:

— Вот проклятая, ведь сгубит старика!

— Кто проклятая, папа?

— Пустыня. Видишь, дед-то? Ох, как бы не помер здесь!

Витька не уходил эти дни с хутора никуда, томился, разве к Поганой балке — глубокому оврагу с пологими берегами, где за зеленым чаканом пузырилась темная вода. Раз, томясь, до самой воды сошел Витька. Ух, как гадко пахнет здесь! Чем это? Вроде угар. Вода темная, и пятна голубые по ней плавают. Иногда большой пузырь появлялся в воде у мутного дна и, колыхаясь, выплывал через воду и лопался. Так гадко пахнет, что в ушах зашумело у Витьки. А отец уже стоит на берегу балки, ворчит:

— Куда ты ушел?

— Я, папа, гуляю.

— Ну, нашел место! Вылезай скорей! Задохнешься там.

Витька вылез.

— А что здесь, папа? Почему здесь так пахнет?

— Пес ее знает! Поганое место. Думали, в овраге вода будет, рыли колодец. И хутор-то из-за этого здесь поставили.

— Вода есть, папа!

— Есть-то есть, да, брат, такая, что лошади от нее морды воротят: негодящая вода. Что оно такое, бог с ней, — не пойму. Вроде гнилая вода. Ты не ходи сюда, дух тут тяжелый.

Отец помолчал, пошли вместе к хутору. А ветер все рвал-метал, и надо было держать картуз, чтобы его не снесло с головы.

— Вот дедушка-то разнемогся, беда!..

Опять Витьке стало нехорошо. Хуторские постройки под ветром казались ма-аленькие.

Витька видел, как на глазах увядала жизнь кругом: поля серели, листочки на ветлах, что росли у колодца, свернулись и загремели, птицы с беспокойными криками носились над степью, словно не находили себе места. Они потеряли страх, летели к хутору, садились здесь возле построек, и клювы у них были раскрыты, крылья не складывались плотно, отделялись, словно полы фрака у учителя арифметики Романа Павловича.

Ночью дед стонал, ворочался, говорил вслух жалобно:

— И откуда оно берется, господь с ней? Дует и дует, как из печки.

— Из Рынь-Песков, папаша! — ответил отец. — Видишь, песку сколько несет! Так все и пронизывает песком.

— Знаю, из Рынь-Песков. Да много очень уж! Будет бы!

Так и не поехали дальше. Три дня шла мгла над хуторами, над просторами заволжскими. Когда кончилась мгла, — это было на четвертый день, — дед решил ехать назад…

— Трудно мне, домой хочу…

Опять бескрайняя степь, теперь чуть пожелтевшая. Дед смотрел на нее больными, беспокойными глазами.

— Отудобит?

— Отудобит, — отвечал Витькин отец, — это не в цвету. Теперь что? Дождичек — и все пойдет. Вот если бы в цвету — не дай бог!