Варрик, сейчас стоящий подле меня и отстреливающий пробирающихся к нам скелетов, перекрикивает этот рев:
— Ну что, отбегались, братец?!
— Не дождется! – знаю, что сейчас мой голос рассыплется теневым многоголосьем, но Варрик все равно уже знает, а остальные… остальные не смогут увидеть. — Держись, брат.
Руки окутывает огонь — и жар солнца превращается в самую лучшую поддержку. Стихию проще творить из стихии. Все поле, от края до края, словно озеро лавы от касания ледяного воздуха, превращается в огромную пламенную ловушку, в алом кипении которой островками изумруда сияют нетронутые участки — тот, где стоим мы, и те, где укрыты моей силой трое наших товарищей… больше, чем товарищей — для меня.
— А вот теперь потанцуем на равных, Думат-Праэма!
- оОо –
Свет? Нет не свет…
Странный отблеск немого огня.
Он снова здесь,
Снова жаждет решать за меня.
Нет, не смотреть!
В зеркалах угасает заря…
Кто в них застыл?
Кто живет в них - Он или Я?
Стынет свет, слепит тьма, разрушаю, творя,
Так дай мне силы…
С тобой смогу коснуться самой древней тайны,
Но нам с тобой одно лишь имя суждено - Иной…
…Мне с тобою не жить и не жить без тебя
Так дай мне силы…
Мы два крыла подобной Солнцу сильной птицы
Но нам с тобой проклятьем имя суждено - Иной
С каждым днем на Тропах ты все бледнее и растеряннее. Толща камня, песня лириума, зов Скверны — все это угнетает тебя. Прости меня, любовь моя, я не хотел, чтобы все получилось так. Очередной привал мы устраиваем в заброшенной гробнице — отчего-то сюда не суются ни Порождения, ни пауки, ни глубинные охотники. Хотя я, вообще-то догадываюсь, отчего.
Храм Думата — полуразрушенный, просевший в странно-вязкую, будто болотистую, почву — все еще несет в себе отголосок благословения Богов. Ни одна тварь, что не познала этой благости, не коснется святого.
Пальцы сами касаются найденных реликвий. Чаша отзывается низким плачем, Венец — гулким стоном, жертвенный Кинжал — тягучим перезвоном, приглушенным его ножнами, а Свиток с Семью Гимнами — неуловимым шелестом. Они были утрачены так давно, что я считал их упоминания лишь метафорой. Ан нет, не метафора это была, как выясняется…
Моя стража — первая, и я, едва дождавшись пока все уснут, почти беззвучно выскальзываю из гробницы, собственной кровью начертив Руну Защиты на косяке — никто с дурными намерениями по отношению к спящим здесь не минует невидимой линии.
Ноги сами несут меня прочь, к заляпанным скверной и слизью стенам Храма. Почему я делаю это? Сам не знаю, но всем, что составляет мою сущность, я тянусь туда, к Алтарю с сияющей на нем серебряной руной Всесильного.
Между ненавистью и желанием уничтожить все напоминания об Империи — и благоговением и обожанием. Между светом и абсолютом темноты. Между жизнью и смертью. Существование на грани, на кромке мира, на границе Завесы. Моя доля, моя судьба и мое вечное проклятие.
Шаг за шагом, раздираемый противоречивыми желаниями, я иду — вперед, к покосившейся за века постройке. Часто останавливаясь, в сомнениях и оглядываясь назад. Спотыкаясь о почти неприметные ямки и крохотные камни. Сейчас даже воспоминания о завещании отца, о том, что идем мы к захоронению — или узилищу, что, думаю, гораздо точнее — самого Архонта Ио, которого не знающие истории Стражи и иже с ними нарекли Корифеем, даже почти не погрешив против его сути, о том, что ты медленно сходишь с ума, не могут отвлечь меня от собственного безумия.
Ты и я. Забавно, только сейчас я осознаю, насколько мы оба похожи в своем проклятии.
Разорванные силы. Разорванные души — где большую часть раны занимает нечто большее, чем мы сами.
Быть может, так будет правильнее.
Десяток широких шагов — преодолевая себя, забег по короткой, выщербленной безжалостным временем лестнице. Алтарь на мое присутствие отзывается сиянием магии — и руны на стенах и самой плите вспыхивают всеми семью цветами, от благородного серебра Думата до кипенной белизны Разикаля.
Одна за другой реликвии ложатся на плиту, в широкие чаши, которые даже смещение полов Храма и наклон самого Алтаря не заставили сдвинуться ни на полпальца, и вспыхивают знакомым огнем — разве что цвет его не лилово-алый, а пронзительно-серебряный.
Ломаными движениями сдираю доспех и выпутываюсь из туники, оставаясь обнаженным по пояс — так должно.
Что проще — упасть на колени, протягивая ладони прямо в пламя. Голос с отвычки срывается на первой же строфе Семиголосья. Душу снова затапливает сомнение — что же я творю, о Создатель? Что меня опять потянуло в эту темноту?
Прав был Хозяин — однажды коснувшийся Тьмы уже никогда не сможет вернуться к солнечному свету, как бы ни старался…
Гимны перетекают один в другой, меняя ритм и мелодику — но с каждым словом они все легче ложатся на связки и язык, все легче принимают мою силу, сплетая из нее сложную вязь, основанную на почитании Семи. И с каждой новой строфой все резче подкатывает к горлу горький, душащий комок, перехватывая дыхание, обрывая высокие ноты, словно отсекая крылья.
За что, Боги? За что мне суждено было пройти через то, через что я прошел? За что через все это проходят Тени? Намверлис, я… Волчонок — пусть он и не был ни Воплощающим, ни Джар-Гредом — и еще десятки и сотни тех, чьи судьбы были изувечены Империей. За что вы создали такой уклад?
Все больше надрыва я слышу в своем голосе, все больше боли — и хочется прервать Семиголосье, заходясь хриплым криком, чтобы разорвать тысячелетнюю тишину Троп.
Пламя Алтаря оплетает ладони, меняя цвет, устремляясь искрами и языками все выше, к разрушенному своду, высвечивая изваяние Думата — непривычное, человекообразное, слишком уродливое для одного из Семи. Не таким оно должно быть…
Огонь стекает с рук, устремляясь к статуе — и камень течет, будто воск, стеклянными и пурпурно-алыми, словно кровь, слезами орошая плиты полов. Не так.
Магия сплетается месивом нитей, узорчатой сияющей куделью, заставляя капли растаявшего в лаву базальта устремляться вверх, в ритме звучащего Гимна Уртемиэлю, Оде Красоты, собираясь в новую форму. Под моим взглядом вытягивается гибкая шея, удлиняется хищно голова, прорастает венец сияющих белым — пока белым — рогов, каскадом шипов стекает вниз позвоночник, формируя каменные ребра и словно нарастая раскаленной плотью, тянутся-текут когтистые лапы-руки, извивом плазменного потока по камню скользит гибкий хвост, из-за гребня костяных пластин напоминающий Неваррскую Звезду, распахиваются огромные слюдяные крылья…
Более сотни лет я видел его статую в огромной чаше потухшего вулкана Белого Шпиля, всего несколько дней назад я любовался на его Воплощение, и повторить его облик в камне — это честь для меня. Мои мысли и руки, саму мою магию сейчас ведет нечто большее, чем память или умение.
В темноте тает последнее слово Гимнов — и с треском остывает новое изваяние.
На ладонях вспухают волдыри ожогов, облезая до сочащегося сукровицей мяса — мелочь. Силы оставляют меня — и я могу лишь устало сгорбиться, пряча лицо в ладони, отстраненно ощущая, как обжигают открытые раны кажущиеся холодными… или наоборот кипящими?… капли непрошенных слез.
Кто я? Что я? Я так и не нашел ответа…
— Красиво. Ты прямо мастер, Хоук, — мелодичный, чуть с хрипотцой, голос вырывает из моря сожалений и сомнений.
— Что ты видела?
— Все, — она подходит ко мне и опускается на камень рядом, скрещивая ноги. — Знаешь, это многое объясняет в твоем поведении. Маг? Имперец? Бывший раб?
Киваю трижды. Белль хмыкает и непонятно откуда выуживает бутылку:
— Предлагаю напиться в хлам. Кстати, как тебя зовут?
— А тебя?
Фыркает и делает большой глоток, утирая губы тыльной стороной ладони:
— Ты ублюдок, ты знаешь, да?
— Мать с отцом… не получали благословения андрастианской церкви, он ведь был отступник. Да, я ублюдок.
Смеется, тихо, едко — не надо мной. Над собой, похоже.
