Мы шли навстречу,
Все ускоряя шаг…
Прошли насквозь, друг друга не узнав
Его бьет мелкая злая дрожь – и хочется перехватить ледяные пальцы, согревая дыханием, прикусить перечерченные белизной лириума подушечки, ощущая, как кольнет язык искоркой чистой силы… Пока я еще могу держаться, но уже стискиваю кулаки, смиряя свои желания. А он ярится, поминая всех своих врагов, начиная с Магистра, чтобы спустя несколько вдохов спрятаться в собственной скорлупе из упрямства и одиночества.
И это больно – стоять возле него, выслушивая поток оскорблений всего того, что долгие годы считал своей жизнью… Как бы ни была остра ненависть, Империя часть меня. Гноящаяся рана в душе, но все же – неотъемлемая доля того, что я есть. Слишком многое я отдал ей, чтобы выдрать ее из себя – так, как выдрал он.
И не менее больно – видеть его раздавленным осознанием своего бессилия перед лицом прошлого. Я не умею утешать – не было нужды учиться прежде… впрочем нет, была. Но утешение – это принятие чужой слабости, способ разделить ее, скрасить своей собственной силой. А значит – путь ослабить себя самого. Мог ли я позволить себе это?
Да, мог. Но не стал. Всегда было проще улыбнуться, пожать руку, стиснуть плечо, обнять – но не впускать в сердце. Оставить за околицей чувств. Потому что мне хватило того, что в моем сердце побывал Хозяин, нанеся ту самую рану, которая не исцелилась… да и не исцелится никогда… и брат. Навсегда ушедший к богам брат.
Хватит.
Но почему же сейчас все мое существо рвется навстречу этому беловолосому эльфу с раной едва ли не большей?
Рука тянется к нему против моей воли – и ладонь обжигает ядовитой силой, что течет по рекам лириума, исчертившим смуглую кожу. Ох, Волчонок…Недотрога…
Дыхание прерывается от удара о стену, но это мелочь. Потому что прямо передо мной – огромные, полные боли и непонимания травянисто-зеленые глаза с золотистыми искрами, и хочется стереть яростный оскал поцелуем – глубоким, жадным, пьяным.
Он быстрее меня. Он более открыт, чем я. Даже не знаю, что правильнее. Невысокий, хрупкий, его так сладко стискивать в руках, вжимая всем весом в деревянную обшивку стены.
Его губы пахнут вином, солью и горьким медом, и язык почти немеет от прикосновения к лириуму, что пересекает их сухую, потрескавшуюся кожу едкой белизной. Он… удивительно неловок и пугающе доверчив – всего несколько вздохов, прикусить его осмелевший язычок, и он уже подставляет шею в самом беззащитном из жестов подчинения.
Его доспех – переплетение застежек и крючков, и больше всего хочется содрать его, не считаясь с потерями, но… он – доверился. И я не могу его напугать. Не могу причинить больше боли – хватит с него и той, что он уже испытал. Я ощущаю, что каждое мое прикосновение жжет его плоть, словно каленым железом – и мне хочется медленно растерзать Данариуса. За небрежение в работе. За спесь. За то, что хотел выслужиться, создавая свою Тень таким варварским методом – а ведь Хозяин планировал взять Призраков на вооружение… Быть может, когда-нибудь я попрошу его жизнь у Осциваса – если наберусь смелости, чтобы сделать это. Потому что не будет для меня большего наслаждения, чем, уложив на Алтарь, сторицей вернуть Магистру всю ту боль, что он причинил Волчонку – и продолжает причинять.
Дар всплескивается неровной волной – и это я сделать могу, потому что сейчас сила его направлена не на Фенриса, а на меня, перетягивая в мое тело причиняемые ему клеймами страдания, освобождая его от мучений. Кожу и мышцы обжигает лириумным огнем – всепроникающим, кипучим, и это…согревает. Я слишком давно не отдавался боли, слишком долго загонял самого себя в самые глубокие части сознания. И сейчас освобождение – тоже почти мучительно.
Подхватить его на руки – легче, чем довести за собой до моей спальни. Вырывается, шипит, как недовольный котенок… но подчиняется. Всегда подчиняется. Обученный, воспитанный в традициях Империума… Такой удивительно противоречивый.
Его руки стискивают мои плечи, и ногти едва не пробивают кожу – когда мои губы сжимают край острого ушка. Вздыхает судорожно, жарко, вздрагивает в моих объятиях, выворачивается, заставляя опустить его на пол – что же ты такой упрямый, малыш? Впрочем, это мне в нем больше, чем нравится.
Он выгибается, снова подставляя шею… нет уж. Его ушки куда более заманчивая цель – да и реакция его на ласку куда более… яркая. Главное – не дать ему задуматься над происходящим, не дать отравленному страхом разуму возобладать над желаниями плоти. Прижать-согреть. Заласкать до того, чтобы он забыл то немногое, что еще помнит…
Сдергивает с меня рубашку – сам. Нетерпеливо, жадно впивается губами в плечо, скользит горячим языком по шее – до самого уха, прикусывает кожу, заставляя пробежаться по спине целую армию мурашек, урчит что-то невнятное – да и нет у меня желания разбирать, что именно.
Внутри все кипит – яростью, болью, невыносимым желанием… но все это – лишнее, когда он в моих руках. Потому что единственное, что я могу себе позволить – нежность. Плавящую, тягучую, выворачивающую наизнанку нежность. И он подчиняется – вновь. Подставляет губы под поцелуи, прикрывает свои невозможные глаза, потемневшие до цвета сосновой хвои – и нет сил не коснуться век кончиками пальцев, ласково поглаживая уголки.
Когда мы оказались в постели? Нет ни единого шанса узнать или вспомнить, потому что во всем мире сейчас осталась лишь эта хрупкая фигурка в моих руках, что дрожит от каждого касания моих губ, неловко прихватывает волосы, царапает плечи, когда я прослеживаю языком белоснежный ручеек силы, пересекающий его тело, скользя все ниже.
Его смех – тихий, почти неуловимый, и это – лучшая музыка. Он никогда не смеялся прежде – лишь хмыкал или едко хохотал, но в этом звуке нет ни капли яда, ни грана злости или ненависти – да и откуда бы им взяться? Перехватывает мои руки, облизывает пальцы, ласкает языком – нетерпеливо, жадно, прикусывая подушечки, и я с трудом сминаю, стискиваю в оковах воли собственное желание.
Он возбужден, и на бронзовой головке его члена в мереющем свете камина уже так притягательно мерцает капелька, что выше моих сил - не попробовать его на вкус. Вырывать его стоны, полные наслаждения – что может быть слаще? Скольжу по его плоти губами и языком, заглатывая до горла – и он почти кричит, сминая в пальцах ткань простыней, выгибается невозможно, подается вперед… и в стоне-рыке различаю свое имя.
Хочется стиснуть его в руках – до хруста в ребрах, до хрипа, хочется заломить тонкие кисти, хочется ударить – так, чтобы на коже остался краснеющий след, хочется силой развести в стороны стройные бедра, врываясь в горячую плоть со всей доступной жаждой обладания… Но я, как могу, смиряю Зверя в себе. Не время. Не место. Не тот, кому я могу показать свою суть. Он достоин большего, чем боль – ему хватало ее в жизни.
Мышцы покорно расступаются под поглаживающими их скользкими от масла пальцами – и он почти неуловимо шипит с непривычки. Так легко слизнуть это шипение с его губ – вместе с горячим дыханием, вместе с невольным оскалом – втянуть в отвлекающий поцелуй, пока у меня еще есть силы держаться, пока разбуженный вулкан не взорвался бешенством и желанием окунуть в агонию, пока могу смирить жажду впиться зубами, чтобы ощутить солоновато-медный привкус на языке…
Он – болезненно узкий, и это было бы странно, если бы не то, что он в моей команде уже больше трех лет – а в бегах и вовсе больше шести. Был ли у него хоть кто-то все эти годы? Сомневаюсь. Прости, маленький, но от этой боли никуда не деться… Сцеловываю невольно выступившие слезинки, перехватываю стоны, медлю столько, сколько могу – не сорваться, не разрушить странное, такое неправильное доверие.
Отзывчивый, сладкий – несколько осторожных движений, и он уже обхватывает меня ногами, притягивая к себе. Невольно стонет – и я столь же невольно отвечаю своим стоном. Слишком податливый, абсолютно покорный – монстр во мне беснуется, желая выплеснуть все, что накопилось, и удерживать его все сложнее.
