Я даже подумывал, не уволиться ли, потому что уже рук не хватало на все. Сразу после смерти матери соседки немножко помогали. Одна сготовит, другая горницу подметет, та постирает, а эта хоть придет и нас пожалеет. Но когда материна смерть отдалилась, то и они перестали заглядывать. А с другой стороны, вроде бы жаль было уходить из гмины, худо-бедно, а пару злотых первого числа принесешь, хотя б на соль, сахар или кусок колбасы.

Но как-то, сразу после пасхи, приехал ревизор из повята, и председатель Маслянка водил его по комнатам. Тут дорожный отдел, здесь налоговый, здесь страховой, плановые поставки, Межва, Антос, Винярский, панна Крыся, панна Ядзя. А я в аккурат ел свяченые яйца. Так уж повелось у нас в гмине, что служащие приносили с собой второй завтрак, а наша уборщица даже чай заваривала, злотый за стакан. Ну и я тоже, чтоб не отставать от других, приносил, когда было чего из дому взять. Не с голоду, конечно, к голодухе я был привычный, мог три дня не есть. Разложил я эти свяченые яйца на газетке на письменном столе, сижу и луплю, одно было красное, другое зеленое, и тут они вошли.

— Что, Петрушка, свяченые яйца едите? — не то спросил, не то поддел меня Маслянка, а тот, из повята, рожу скривил.

— Свяченые. — И продолжаю лупить.

— Ну и как, лучше свяченые, чем прямо из-под курицы? — опять Маслянка.

— На мой вкус — лучше, а для кого не лучше, тот пускай не ест.

— Хо-хо! Сколько ж вы этих яиц освятили, что дома не можете съесть, а приносите в гмину?

— Полсотни.

— Гмина вам не костел, Петрушка! — рявкнул Маслянка, злой как пес.

— Так я ж не свячу, а ем.

Он ничего больше не сказал, но я чувствовал, что этих свяченых яиц мне не простит, да еще разговор был при ревизоре из повята. Видно, я его здорово разозлил, он и другим стал заглядывать в рот. Антос ел хлеб с сыром, а ведь ни хлеб, ни сыр к богу отношения не имеют, разве что говорится: хлеб наш насущный, но и верующие и неверующие — одинаково едят. А он прицепился к Антосу, эвон сколько кусков, небось целый час будете жевать, а положено пятнадцать минут.

Через несколько дней вызвал меня к себе и, хоть мы давно были на ты, говорит:

— Чересчур много пьете, Петрушка. Пора кончать.

Меня прямо затрясло — будь что-нибудь под рукой, я б ему башку проломил. Но на столе только чернильница стояла и деревянная промокательница, что ими сделаешь.

— Ты мне не выкай, мать твою так. Шимеком меня звать, коли забыл. А пью я на свои. Думаешь, мне невдомек, что тебя зацепило? Пьянство тут ни при чем. Ты, что ль, не пьешь? Мало тебя видели вдребадан пьяного? Тоже мне шишка, председатель. А в оккупацию ты что делал? Трясся со страху.

И через неделю меня уволили. Вовсе не из-за пьянства, как Маслянка мне пытался вдолбить, я тогда уже меньше пил, — свяченые яйца его напугали. Хотя, может быть, он, как и я, больше всего такие любил, только чистил их под периной, да еще мальца караулить перед хатой выставлял, вроде бы тот играет, а сам глядит, не идет ли кто. И вдруг увидел: за казенным столом государственный служащий как ни в чем не бывало свяченые яйца ест — ну, ему и почудилось, не яйца это, а гранаты. Да он боялся не только свяченых яиц. Всего боялся. И уж не приведи господь при нем вздохнуть: боже мой. Сразу кровью наливался как упырь, и, кабы мог, запихал бы человеку вздох этот обратно в рот.

— После работы у себя в хате вздыхайте! А здесь гмина, вы мне тут суеверий не разводите! — А ведь иные часом, забывшись, вздыхают. Легче от слов отвыкнуть, от мыслей, чем от вздохов. Но такой уж этот Маслянка был человек.

Вон уже сколько лет, как я начал строить склеп, но он все еще ходил в председателях. А тут мне понадобилось восемь центнеров цемента, Хмель так подсчитал. С запасом, один лишний всегда пригодится, пару ступенек, к примеру, сделать, чтоб не спрыгивать с гробом вниз. Я бы мог краденый цемент купить, и на что другое, возможно бы, купил, только не на склеп. Первым делом пошел в кооператив. Цемент там был, но требовался наряд из гмины. Пошел в гмину. Они наряды дают, но надо заявление написать. Я пишу.

— А на что пойдет цемент? — спрашивает девушка, которой я заявление принес. С виду ей лет двадцать, глаза большие, голубые, мне показалось, симпатичная, носик только очень уж курносый. Но в такие годы и курносые хороши.

— Склеп надумал строить, — говорю.

— Склеп? — Она чуть не прыснула, даже голову отвернула, вроде бы просто так, куда-то посмотрела. Потом вытащила из стола какую-то бумагу и начала водить пальцем: на что я имею право получить. На дом, свинарник, коровник, конюшню, овин, под силос, под навоз, на разведение кроликов, птицы, лисиц, нутрий, на теплицу под овощи, под цветы в горшках и на срез. Вон, про хризантемы даже написано, обрадовалась. Но склепа там не было. Тогда она спросила у человека, который сидел в углу возле окна:

— Пан Владек, есть какое-нибудь распоряжение насчет выдачи цемента на склеп?

— А кто собрался помирать?

— Гражданин.

Тот тупо посмотрел на меня, пожал плечами.

— Что же мне делать? — спросил я.

Девушка даже улыбнулась, но развела руками.

— Надо бы к председателю сходить.

— А он здесь?

— Здесь, но занят.

— Я подожду.

Тогда отозвался пан Владек:

— Если занят, будет занят до конца.

— Я здесь когда-то работал, давно, — сказал я. — Тут, в этой комнате, был налоговый. Вас еще тогда не было. И столов не было таких.

Пану Владеку, похоже, стало неловко. Девушка опустила голову.

— Попробую спрошу. — Посмотрела на меня уже не по-казенному, поднялась и вышла.

Долго ждать не пришлось, Маслянка меня сразу принял, хотя вроде был занят.

— Садись, — сказал. Меня удивило, почему не на вы. Видать, вспомнил тот случай, хотя столько лет прошло. Он здорово постарел и еще больше растолстел, едва умещался в кресле. И нос стал как картошка, и взгляд словно бы тяжелей, чем раньше, а может, он о чем-то думал перед тем, как я вошел. Не то засмеялся, не то скривился: — Что, на тот свет собрался?

Я сел, пристроил свои палки. Но он будто и не заметил, что я с палками.

— И куда торопишься?

— Я не тороплюсь, — сказал я. — А даже если б и торопился, у меня перед государством долгов нет. Разве что вы мне налог разрешили в рассрочку выплачивать. Но я до смерти выплачу, не бойся.

— А я и не боюсь. Помирай, коли охота. Помереть каждому дозволено. Гмине до этого дела нет. Но ты цемент просишь, да? А это уже дело гмины.

— Восемь центнеров.

— Восемь центнеров, восемь центнеров. Неважно сколько, важно на что. Думаешь, я на все могу, кому какая блажь ни втемяшится? В инструкции черным по белому написано, на что можно. На повышение урожайности — пожалуйста, это экономическое развитие, имею право. Но чего нет, того нет, и точка. И что тебе вдруг приспичило склеп строить? Успеешь еще. А пока не мешало б о жизни подумать. Я не уговариваю коров заводить или свиней, с ними набегаешься, а ноги у тебя, вижу, никуда. Ну, а если куриную или утиную ферму? Фермы мы поддерживаем. И тебе бы перепала пара грошей, и государству польза. Еще б получил от нас ссуду. Пожалуйста. Составь заявление, я подпишу. Процент небольшой, рассрочка надолго, потом часть с тебя спишут. Чем в покойники, пан-барин бы стал. Куры у тебя кудахчут, утки крякают. Только подбрасывай корм, а тысчонки растут. А нападет мор, они у тебя застрахованные, государство все возвратит, и на новых получишь ссуду. Это тебе не как раньше, когда об каждой наседке слезы лили. Рябая, пеструшка, зеленоножка. Издохнет — все равно как если бы Валек богу душу отдал, Франек, Бартек. И даже яйцо узнавали, какое от которой. Теперь все белые, так белые, желтые, так желтые, нет наседок, есть производство, брат. Или теплицу. Поддерживаем. Пожалуйста. Огурцы, помидоры, лучок, салат, редиска — спрос есть. И о доставке не надо заботиться. Приедут, заберут, в любом количестве. Тара у них своя. А склеп не хозяйственная постройка, от него у меня продукция не возрастет. Одного цемента сколько в землю ухнет.