Из этого летаргического состояния первым вышел Людовик.

– Пойдем, – устало сказал он.

Битых два часа они бродили по территории базы – оказалось, это настоящий городок.

Пробираясь между рухнувшими балками, оторванными листами железа и гнилыми досками, они обошли цеха, где вытапливали жир, столярную мастерскую, лаборатории.

Появлением своим на картах остров Стромнесс обязан жестоким циклонам, в середине восемнадцатого века застигшим господина де ла Трюйера на пути от Лорьена к мысу Горн. Они гнали его вперед до тех пор, пока он не разглядел сквозь туман заснеженные вершины, напоминавшие нагромождение взбитых сливок. После этого острову и на полвека не дали передышки – явились браконьеры, охотники на морских слонов и ушастых тюленей, которых они тут же алчно пересчитывали в бочки жира. В течение нескольких десятилетий большие суда заходили на стоянку только в самые безопасные бухты. Они выпускали из своих недр шлюпки, и те отправлялись бродяжничать, а потом, чудом избежав гибели, возвращались нагруженными до самого планшира. Флагманское судно тем временем успевало разместить на палубе котлы, и днем и ночью матросы, топчась вокруг них в лужах растопленного жира, сдирали шкуры с убитых животных. Заполнив бочки доверху жиром, забив трюмы нежным котиковым мехом, суда возвращались в Европу, нередко оставляя на острове убогие кресты над могилами моряков, которым не посчастливилось вернуться домой, но кресты эти недолго держались под яростным натиском ветра и дождя.

В девятнадцатом веке кустарная стадия массовых убийств, когда орудовали гарпунами, сменилась промышленной. Вот тогда-то и сообразили, что куда удобнее, а главное – выгоднее устроить цеха по обработке туш, судоремонтные мастерские и людей прямо на острове. И нагрузили суда всем необходимым для постройки на краю света заводов и жилья – для бедолаг, чья жизнь была столь же незавидна, как у угольщиков Мидлендса.

А истребив едва ли не всех ушастых тюленей и морских слонов, охотники взялись за китов, которые тогда еще резвились в дальних бухтах. И техника к тому времени усовершенствовалась. Начиная с 1880 года на острове стали появляться настоящие деревни, только без женщин и без детей. Зиму бригады проводили за ремонтом, летом бухты заполнялись сотнями рыбаков, рубщиков туш, кочегаров, бочаров, а следом за ними прибывали скобянщики, плотники, электрики, механики, парусные мастера, контролеры, повара и даже священники, врачи и зубодеры. Суда привозили все, от провизии до последней гайки, и уходили битком забитые «белым золотом» – жиром для освещения и смазкой для промышленности, шкурами и китовым усом, амброй, мясом и костями…

Стахановцы пятидесятых параллелей гордились сотнями убитых китов.

На диком острове скопились впечатляющие запасы материалов и оборудования: до отказа нагруженные суда доставляли тысячи тонн древесины и железа, машин и отдельных деталей. Расстояний словно и не существовало, налаженную работу фабрики, задуманной и созданной для убийства морских млекопитающих, продолжали другие фабрики за морями, от этих машин зависели другие машины, движение не прекращалось. Сотнями погибали киты, ушастые тюлени и морские слоны. Звериный рай обратился в ад. И смерть так усердствовала, что восторжествовала над жизнью. Звери пропали, охота пришла в упадок. Тогда же началось развитие нефтяной промышленности, и с появлением синтетических масел и пластиков охота на китов и тюленей превратилась в такой же пережиток прошлого, как корсеты на китовом усе, которых женщины уже не носили.

В годы между войнами станции начали закрываться, в истощенную отрасль перестали вкладывать деньги, и одновременно с этим впервые начали принимать меры по охране биологических видов. Осенью 1954 года остров покинули последние его обитатели. Люди бежали, бросая поселения-призраки – свидетельства их алчности. На обширных свалках под открытым небом только ветер и наводил порядок, стирая следы человека.

Исследовав базу, Луиза и Людовик немного успокоились. Не так уж они одиноки, здесь жили люди, и кто знает, что эти люди после себя оставили. Взволнованные, они бродили между цехами и складами.

Некоторые помещения, более укромные, рассказывали о душевных и телесных слабостях людей, прибывших сюда только для того, чтобы работать. Здесь можно было увидеть кресло дантиста, грубо вырезанные эксвото[8] в маленькой часовне, отсыревшую фотографию с темной слезинкой от ржавой кнопки и почти уже неразличимым женским лицом. Когда-то в этих стенах не только кричали, приказывали и ругались, но еще и смеялись, и праздновали. И от ощущения, что все было впустую, в конце концов охватывала ярость. Убожество жизни, горы отбросов – и все только ради того, чтобы было чем смазывать машины и чтобы Париж мог называться «город-светоч»?

Однако сегодня у Людовика и Луизы не было настроения рассуждать о моделях цивилизации. Их глаза останавливались только на том, что могло оказаться завалявшейся консервной банкой или еще какой-нибудь едой. После двухчасовых поисков они поверили в чудо. На берегу была устроена настоящая судоверфь. От нее остались упавшая со спусковых салазок китобойная шлюпка длиной не меньше двадцати метров, несколько лодок и множество изъеденных ржавчиной винтов. К помещению, должно быть служившему конторой, примыкал обширный склад – мечта торговца железом: сотни ящиков, заполненных новенькими деталями, и старательно упакованные собранные моторы соседствовали со штабелями рассортированного по размерам металлического прута и шкафами болтов. А две найденные в дальнем углу стеллажа коробки с еще вполне различимыми надписями Survival Kit – «неприкосновенный запас» – привели их в восторг.

Они знали немало историй о крушениях, которыми неизбежно заканчивалась охота, когда шлюпки двигались вдоль берега, чтобы на отмелях забивать ушастых тюленей и морских слонов. Это судовладельцы, помятуя об опасности, расщедрились? Или этот ничтожный неприкосновенный запас полагался обязательным по решению какого-нибудь жалостливого чиновника? В каждой коробке было по десять завернутых в просмоленную бумагу и запечатанных упаковок, а в них, под тремя слоями бумажных оберток, маслянистые темные хлебцы. На вкус омерзительные – смесь затхлой муки и прогорклого растительного масла. Луизу едва не вырвало, но желудок требовал того, что в рот взять было противно. Они съели половину порции на двоих и, забрав обе коробки, вернулись в логово, где провели прошлую ночь.

Опять полил дождь, на этот раз без ветра. Плеск воды складывался в печальную мелодию, и они окончательно почувствовали себя обездоленными. Людовик неохотно потащился за досками, они снова разожгли огонь и долго сидели, уставившись на пляшущее пламя, только в нем и находя поддержку и утешение. У них ничего не осталось – ни воли, ни желаний, ни возможности отсюда выбраться. День в этих широтах угасает медленно, бесконечно.

Людовик, собравшись с силами, нарушил молчание:

– Сюда наверняка ведь заглядывают научные экспедиции. Это же природный заповедник, сюда должны приезжать ученые, чтобы проводить какие-нибудь исследования, ну, не знаю, подсчитывать альбатросов или пингвинов. И наверняка именно сейчас, в теплое время года.

– Может быть, вот только где их база? Явно не здесь. Остров в длину сто пятьдесят километров, в ширину – тридцать, бухты отделены одна от другой непроходимыми ледниками, они могут пристать к острову и уйти, так и не заметив нас.

– Мы могли бы привлечь их внимание, выложить на холмах сигнал бедствия, поставить мачту с флагом.

– Да, только лучше бы им поторопиться, с нашими запасами еды мы долго не продержимся.

– Станем охотиться на тюленей и на пингвинов. При существующем положении вещей штрафом больше, штрафом меньше… Пингвинье рагу с жирком должно быть вполне съедобным, не мы первые…

Луиза долго, не отрываясь, смотрела ему в глаза, словно искала в глубине его зрачков источник этого удивительного оптимизма.