— Хорошо, — просипел Миня. — Хорошо. — Поцеловал ее в чистое ушко, пахнущее детским мылом. — Только я тебе сначала много чего расскажу… Есть такая старинная книга, называется Ветхий завет, и там Песнь песней Соломона… Это почти стихи, о любви… — И он начал еле различимым, хриплым шепотом читать:

Что лилия между тернами,

То возлюбленная моя между девицами…

Что яблони между лесными деревьями,

То возлюбленный мой между юношами…

В тени ее люблю я сидеть,

И плоды ее сладки для гортани моей…

Он ввел меня в дом пира,

И знамя его надо мною — любовь.

Подкрепите меня вином,

Освежите меня яблоками,

Ибо я изнемогаю от любви…

Заклинаю вас, дщери Иерусалимские,

Сернами или плевыми лилиями:

Не будите и не тревожьте возлюбленной

Доколе ей угодно…

Когда она уснула, он и сам закрыл глаза…

Серое зябкое утро осветило их, лежащими на полу. Лавриков разлепил веки и глянул на милую сумасбродную девчонку, которая носит имя его дочери. Она приткнулась к нему в бок, сняла ночью свитер, скинула сапожки… Но ведь Миня не переступил черту, нет. Почему же она улыбается во сне?

Медленно и тихо поднялся, постоял над ней. Вынул из погасшей печки уголек, осторожно взял в руку легкую ладошку Вали и нарисовал ромашку… посмотрел еще раз на красавицу, укрыл дивные ножки ватным спальным мешком и отошел к двери. Бесшумно напялил свой коротковатый полушубок, надел, морщась, унты (нога ничего, терпит) оглядел на прощание бывшее свое жилище и пошел куда глаза глядят, приблизительно на восток, туда, где, говорят, вправду есть монастырь, и он там будет трудиться, и его простят…

В последние годы Татьяна с Михаилом, где бы кто из них не находился, стали словно бы слышать друг друга, говорить друг с другом.

«Желтый лист. Осенний путь в дорогом краю». — «Расскажи мне что–нибудь…» — «Я тебя люблю».

«Светит месяц в вышине, смотрит в жизнь мою…» — «Что ты знаешь обо мне?» — «Я тебя люблю».

«Травы в зябком серебре, конь припал к ручью.» — «Расскажи мне о себе.» — «Я… тебя люблю.»

«Не люби меня, дружок, позабудь навек. Я пропащий, видит бог, грешный человек.

«Я любила, как во сне, сладко и светло. Отгорело, как в огне, снегом занесло.

Кто обманут был хоть раз, тот уже другой… Ну, прощай, исчезни с глаз!»

«Я хочу с тобой!»

«Ну, зачем тебе, зачем эта маета? Позабудь меня совсем, я давно не та.

Прокляни меня, забудь красоту мою… И — прости! И в добрый путь!»

«Я тебя люблю!»

«Светит церковь на крови, смотрит в жизнь мою…»

«Что ты знаешь о любви?» — «Я тебя люблю».

«Слышно в поле храп коня, ветер по жнивью…»

«Что глядишь так на меня?» — «Я тебя люблю».

«Милый, странный человек, глупый, золотой… Полюби меня навек. Я уйду с тобой!»

Миня брел сквозь снежный буран, низко склонив голову, как запряженная в тяжелый воз лошадь, и думал. Ах, как бы узнать напоследок, не забыли ли его родные? Простили или нет? Прийти небритым и постоять за дверью, послушать? Нет, нет, он должен сначала заработать честным трудом деньги и вернуться, освободить семью от долгов. А где можно заработать деньги? Только на севере…

И Лавриков, дойдя до первого перекрестка в метельном поле, повернул на север, в сторону Ангары.

Там всегда можно попытаться золото намыть. Санька Берестнёв, бывший геолог, рассказывал: по левому берегу Ангары, во всех ручейках–речках моют песок. Например, на речке Мурожная, говорил он. Где эта Мурожная? Надо найти ее.

Хотя сейчас–то уже поздно — ноябрь, зима берет природу в ледовые с белыми колокольчиками рукавицы. Но почему не попытаться, Миня холода не боится. Вдруг повезет… говорят же, новичкам везет, а уж дуракам…

Как это у Роберта Бёрнса? Татьяна, бывало, цитировала и на английском, и на русском:

Ведь если б не были другие дураками,

То дураками быть пришлось бы нам самим.

Пройдя с полдня по грунтовой дороге, он вновь оказался на шоссе, но не на том, гладком, которое привело его в гости к последователю Рериха с охраной и собаками, а на шоссе старом, с выбоинами, с остатками путевых костров, черными горбами горелых шин. Оно было переметено кое–где снегом, и на снегу остались четкие следы широких протекторов — здесь проходят большие машины… Это не енисейский ли тракт? Хорошо бы немного отдохнуть на колесах. Вдруг подсадят?

Миня брел, оглядываясь, и вот радость — катится грузовик. Поднял руку — Камаз взревел, тормозя, и, едва не слетев на обочину, остановился. За стеклом парень с девкой сидят, хохочут. Чего они смеются? Не над Миней ли? Да нет, просто веселые.

— Тебе куда?

— Туда, — Миня махнул рукой вперед.

— Садись.

— Только у меня денег нету. Могу сказку рассказать.

Парень с девкой переглянулись и снова засмеялись. У девки в руках бутылка пива.

— Ну, давай сказку.

— Жил да был царь–дурак, и сын у него был дурак, и жена была дура. А вот народец вокруг был умный. Да только не знал народец, что он умный, и во всем старался походить на семью дураков…

— Это на первого президента намек?! — Взвизгнув, девчонка от избытка чувств повисла на шее у рыжего дружка–водителя, отчего тот и руль выпустил. Машина вильнула. Что дальше им бормотал Лавриков, он, кажется, сам же и забывал через секунду, на пружинистом сиденье его укачивало и клонило в дрему…

Веселая пара разбудила Миню уже в сумерках:

— Нам налево, а тебе?

Миня хотел было напроситься в гости, да не решился — не дай Бог, окажется в тягость, а то и обидит кто в чужом селе. Он спрыгнул на снег, заскулив от стрельнувшей боли в правой ноге, и поплелся дальше, на север.

Хвойный лес вдали справа казался синей сплошной стеной. Но Лавриков понимал: он редкий, этот лес. Вдоль дороги–то его совсем извели. Если ночевать, то в глубине тайги, конечно. Но вдруг появятся еще грузовики, дальнобойщики? Ослепив фарами, промчался на юг «ланд краузер» с черными стеклами, а вот на север не было попутного транспорта.

Миня похлопал по карманам тулупчика — спички здесь, старый нож–косарь, подаренный ему деревенскими девушками, покоился, обернутый в старую газету, под рукой, в унтах. Если встретится зверь, Миня постоит за себя. А вот если плохой человек… сможет ли Миня защищаться ножом?

«Но почему нет?! — разозлился на себя Лавриков. — Тебя били, пинали, об тебя ноги вытирали…хочешь все таким же остаться?! Недоброе время. И ты будь как они!».

Оскалясь не столько от страха, сколько от напряжение перед неизвестностью, Миня вошел в тайгу и между двумя огромными елями соорудил костерок. А когда огонь разошелся, надвинул на угли рядком два бревешка, найденные неподалеку, — отломанный ветром или временем сухостой — и пламя начало выскакивать между ними, вылизываться, как язык меж губами. Гореть это устройство будет до утра.

Миня сдвинул, соскреб резиновыми подошвами унтов часть углей в сторону и лег на горячую землю. «Небось не загорюсь».

И ему приснился сон, что он сидит в тюрьме среди матерых преступников, и он там, как равный среди равных. У него на ногах цепи и на руках цепи. Только никто не знает, что не он убил молодую женщину, за смерть которой получил восемнадцать (почему–то восемнадцать) лет, и что его зовут вовсе не Михаил Калита. И пусть, пусть! Калита молодой, красивый, сам он своей жене не изменял… пусть живет… А Миня Лавриков будет здесь отмаливать и его, Калиты, грех, и свои грехи…

Сон оказался мучительно долгим, правдоподобным до каждой мелочи тюремного бытия, и вызвал слезы у Мини, но то были слезы радости и покаяния… И только проснувшись, он понял, что ему еще предстоит жить в непредсказуемом мире.

Едва светало, когда он пошел дальше. И вскоре наткнулся на длинный лог, заваленный буреломом. Тракт, вильнув, резко уходил влево, на запад. Нет, Лаврикову надо не туда. Он двинулся вдоль урочища. Наверное, внизу, под снежным покровом, речка, весной она вздувается и тащит весь этот сор, коряги к большой воде.

Но что там? Над ровной белой полосой с зелеными промоинами, в которых блестит вода, как будто крутятся–сверкают подшипники, натянуты полусгнившие бечевки… с кустов там и сям свисают концы рваных сетей, как паучьи гнезда… А вон и избушка, дверь распахнута, на снегу следы то ли волка, то ли дикой собаки.