Татьяна с улыбкой, которая тут же погасла, приняла в руки картонку, на которой были изображены облака с молниями и сверкали напечатанные цветным принтером слова:
«НАГРАДА.
Награждается гражданин России Михаил Иванович Лавриков красивой и умной женой Лавриковой Татьяной Сергеевной в виде аванса в ожидании больших свершений со стороны упомянутого гражданина М. И. Лаврикова во славу нашей Родины и во имя благоденствия семьи Лавриковых, включающей в себя упомянутую красавицу Лаврикову Т. С. и упомянутого паренька скромной внешности Лаврикова М. И.
Подпись: Саваоф».
— А я ведь эту бумагу и не видела! — простонала Татьяна, читая и перечитывая смешной документ.
— А меня тогда еще и не было?!. — жалобно воскликнула дочь. — Видишь, даже не упомянул!
Надо было бы дочери сказать: «Вернется — впишет!..», но нет уже веры. Мать с силой обняла дочь.
— Давай изо всех сил ждать… — пропищала Валя. — И тогда он вернется! Изо всех сил! Чтобы в ушах шумело! Вот у меня уже шумит! Дождемся, как Пенелопы, да?
За окнами рокотал ветер, гнал кубические километры снега по Сибири…
24
Едва добравшись с больной ногой до своего низенького пристанища, провонявшего дымом и березовыми вениками, Миня упал головой вперед на ветхие тряпки и замер. Когда очнулся — уже в поздних сумерках этой мокрой зимы — его колотил озноб, кожа на всем теле болела. Надо бы растопить печку, да как? Дрова березовые еще оставались в наличии, вот они, семь полешков, даже с берестой, но Миня не помнил, куда дел спички. Их не было ни на подоконнике, возле коротенькой, осевшей, как неловкая балерина, свечки, ни над дверью в щели.
Почему–то вспомнились детские книги про путешествия, про того же Робинзона. И Миня подумал: «Неужто не смогу огонь добыть?!» Но ведь нету и ножа, чтобы выстругать палочку, которую покрутил бы в ладонях, как веретено. А попробуй покрути полено. Разве что гвоздь найти… нету и гвоздя…
Дождавшись в полусне–полубреду утра, с надеждой глянул в небо — мрак. Если бы солнце выскочило, можно было куском бутылки сфокусировать свет на клок сухого мха, выдернутого из пазов бани. Что, что делать? Да и губы пересохли, стали, как кора, голод стиснул желудок. Выполз, набрал снега в ладонь, поел.
Боль в желудке резанула сильнее. Надо идти к людям. Но стыдно, стыдно. Что же поесть? Быть не может, чтобы Миня никакой картофелины в земле на соседних огородах не нашел. Пополз за порог, поволокся по мерзлой почве на руках и на левой здоровой коленке, как раненый пес, стал рыть голыми пальцами и нашел–таки три картофелины, не замеченные при копке картошки хозяевами. Вернулся в баню, изгрыз полторы. Когда–то где–то читал, что сырая картошка вполне съедобна, с ней не бывает цинги, в ней много витаминов, но почему же внутри все сразу зябко задергалось?..
Ложись и лежи. Что будет, то и будет. Переможет организм рану в ноге — будешь жить. Нет — нет. Миня лежал на полу, на широченных досках, и смотрел в мутное окошко. Наверное, вот так и умирают иные люди… не в сражении каком, не с белого коня слетев на землю, а в бане. Погибают на ровном месте.
Но вдруг вспомнилось: он не помог мужику на дороге, а лошадь, забитая кнутом, умирала. Может быть, пойти бы сейчас, как–нибудь дотащиться, узнать… там все они или уже кто–то им подсобил? Но как Миня дойдет? Нога отяжелела, в сизых и красных разводах… Прости меня, лошадь.
А где сейчас Татьяна? Жаль ее, и жаль Валечку. Но, верно, им без него, такого убогого, будет легче выжить. «Простите меня, милые мои…»
Может, мать с того света смотрит в эту минуту на сына? Совсем незадолго до смерти читала ему сказки Бажова… синеглазая, ставшая тоненькой, сама казалась сыну Огневушкой–поскакушкой, которая выбегала из костра и убегала в костер… и вот, убежала… И отец… долго не мог простить, что Миня, получив красный диплом, не вернулся в село. Уж нашлось бы там дело… Видит ли он сейчас своего сына? Небось пьет в сердцах небесную сладкую водку… «Простите меня, простите, сироту никчемного».
И еще подумал Миня: «Но даже если так, даже если погибаю, благодарен же я за все светлое, что в жизни видел? Любила же меня самая гордая и самая красивая из женщин на свете? Родилась же у нас умненькая дочь? И видел я голубых рыбин в воде, и облака–дирижабли? И даже на чистой траве, на земляничной полянке спал в детстве… и в технике достаточно сложной разбирался… Нет, не должны меня проклясть.
Боже, как великолепен мир вокруг, даже эти черные, потрескавшиеся от многолетнего жара бревна, эти заметеленные тусклым серебром огороды, эти прясла со свисшими, как соски собаки, примерзшими каплями воды, и репей с желтыми мохнатыми глазами своими, которыми липнет ко всем — хочет весь мир перевидать…»
— Есть тут кто? — раздался неуверенный девичий голос в низких дверях. Миня очнулся.
— Таня?.. — прошептал в полубреду. Вдруг, правда, это Таня, его собственная Таня?!
Ему в ответ засмеялись.
Наверное, жители села все же заметили в сумерках буранной зимы, как вернулся в баньку сутулый Миня. Потому что к нему явилась… нет, не Таня… примчалась на лыжах по сугробам ее младшая сестренка (наверно, сказала матери, что на прогулку пошла с подругами?). Пригибаясь, боясь удариться об косяк, а затем и об потолок головой в вязаной шапочке, приблизилась в темноте, долговязое создание в великоватой куртке и мужских штанах. Видимо, прознала от сестры о человеке, который не пристает, с руками не лезет, а рассказывает всякие интересные вещи.
— Мне велено печь вам истопить, — заявила она, чиркая спичкой и отшвыривая не загоревшуюся. — Мы смотрим — а дыма–то нет. А зовут меня Валя.
И сердце у Лаврикова оборвалось — не во сне ли это?! Зовут, как и его дочь! Только эта дергает уголком рта, говорит громко, пытаясь выглядеть взрослой, и не может понять, почему бородатый дядька так исподлобья на нее уставился. И почему он такой бледный?
Случайно задела обмотанную тряпкой ногу — он отдернул ее и застонал.
— Что там?
— Да так… царапина.
— Ну–ка, ну–ка! — заставила размотать и, увидев разбухшую ранку, закричала от страха. — Это гангрена!
— Ну уж, ганглена, — пытаясь ее успокоить, улыбнулся Миня. — У собак слюна такая, что она сама и заживляет.
— Вас собака укусила?! В нашей деревне?.. — ахнула Валя.
— Да пройдет, пройдет… Если уж хочешь помочь, принеси мази Вишневского… или водки немного… нет, не пить.
— Понимаю, — прошептала девчонка. — Я скоро.
Она притащила чекушку самогона (это еще лучше, чем водка) и баночку со стрептомициновой мазью.
— Вот. Танька сказала — подойдет. — Неумело, но старательно обработала ранку, обмотала марлей, завязала на бантик. — Вот. Должно остановить процесс.
— Спасибо.
Как хорошо.
… — А вот картошка вареная, — говорила на второй или третий день девчушка, — сейчас подогреем на сковородке… вот куриная нога, она маленько с пупырышками, я сама не люблю, но вкусная. А насчет алкоголя Таня сказала, вам нельзя пить, вы плачете. А только на рану.
— Правильно, — согласился Миня. — И мне ничего больше не надо, я заработаю. Если что будет нужно, сам куплю.
— Когда нога заживет. А пока лежите! — командовала девчонка.
Когда он медленно (краснея от неловкости) откушал, Валя вдруг спросила:
— Скажите, Михаил Иваныч, как правильно жить в наше время? По телевидению говорят: гони слабое звено, хватай, что можешь… а мама говорит, надо жалеть, даже тех, кто в тюрьме.
— Мама плавильно говорит, — согласился Миня. — Расскажи мне о себе. А потом я тебе.
— Я заканчиваю девятый класс, хожу в школу в Алексеевку, это за речкой, три километра. Я свободная девушка, я уже все понимаю. Собираюсь поступать на исторический. Вот и все. А теперь вы.
И Миня, измученный своими трудными, хоть и недолгими хождениями по свету, ей первой, кажется, поведал с самого начала, что с ним произошло, как его ограбили и как он решил больше не возвращаться домой, по крайней мере, до той поры, пока он не заработает денег, чтобы расплатиться.
