— Заберите! — попросил Лавриков, складывая ладони для пущей убедительности. Но милиционеры, оставив его в чистом поле, ускакали на своем «козлике».

И Миня заплакал. Какие все–таки хорошие люди. Пощадили его. Хотя, конечно, противозаконным делом заниматься нельзя. Это простуда, болезнь сделала Миню уступчивым…

Однако Лавриков же сам, с первого дня побега, хотел изменить судьбу, дойти до дна, коли уж ему не повезло… Не возвращаться же домой, нельзя…

Боже, что это?! Что там вдали???.. На его мятом, небритом лице расцвели глаза… вдали дышал и развеивал звон над рыжими и сизыми лесами невидимый колокол… в каком же это селе? Миня топтался среди бурьяна, среди подавленной машинами и тракторами конопли… Где это, справа, слева? Вспомнилась песня, слышанная в детстве от отца, когда тот выпивал на праздник и тихо, немного смешно, в нос гудел «Вечерний звон»… и утирал глаза… Он мечтал под старость вернуться в Смоленск, город, где родился и откуда с приходом немцев его, трехмесячного, эвакуировали в Сибирь. Но даже съездить не получилось. А в последние годы — тем более, уже здоровье было не то, да и транспорт дорог…

— Вечерный звон-н… вечерний звон-н…

Как много дум-м наводит он-н…

О юных днях в краю родном,

Где я любил, где отчий дом-м…

Отец шмыгал носом и утирал правый, слезящийся глаз желтым от курева указательным пальцем. «Ах, папа! Видишь ли меня с неба синего? Я обязательно, обязательно когда–нибудь побываю в Смоленске и от тебя привет передам…»

— Ты чего?! — снова спросила, виясь над Миней, птичка–горихвостка… нет, синичка.

— Ничего, — буркнул Миня и зашагал наугад. Рвал дозревающую коноплю, растирал в ладонях и нюхал, и ел зернышки. Теперь уже все равно.

И пришел он в сельцо из тридцати изб под названием Кунье, и устроился на ферму. Местные бабы–хозяйки, как оказалось, невесть какими путями прослышанные о нем, с ходу его взяли «оператором» — так по–научному определили его профессию. Выглядел Миня теперь куда свежее, нежели пару недель назад, хоть и с бородой, — пшеничный самогон изгнал простуду из тщедушного тела. Только руки тряслись.

И стал Миня работать здесь, и проработал, как во сне, с неделю. Он кормил скот и убирал за ним, надевая на двойные драные носки рабочие галоши (жалел сытинские ботинки). А спал рядом с телятами и матушками–коровами — не на земле, конечно, а наверху, в навесной кладовке, где мешки и пакеты с комбикормами. Жил, как белка в дупле….

Его полюбил один теленок с белым ухом — завидев издали, радостно мычал, роняя слюнку. Миня чесал ему напрягшееся горло, тихо говорил:

— Если тебе повезет, ты вырастешь, быком станешь… тебя будут подруги любить… А пока ты дитя. — И привычно просил: — Расскажи мне о себе.

В ответ теленок, вздохнув, блестя мокрым носом, начинал жевать рукав Мини.

Как–то Лавриков проснулся еще во тьме, до зари, от пронизывающего холода, глянул — а за плетневой стеной бело, снег выпал… Господи, зима. А вот о зиме он не подумал! Без полушубка, без валенок — куда он?.. Поистине Миня блаженный… Единственная радость, недавно молодая одна женщина принесла ему найденный осенью возле озера ватный спальный мешок, забытый то ли геологами, то ли рыбаками, — ветхий, буро–зеленого цвета, весь словно в мутных пуговках — закапанный свечкой. В нем тепло…

И все же, чтобы не околеть от стужи, он попросился в брошенную баньку на окраине, за сгоревшими избами, небось пустят, и будь что будет. Поживет там. В конце концов это тоже судьба — судьба молчуна–отшельника. Ведь жизнь вокруг все равно прекрасна! Снег белый, как фата невесты, даже если эта невеста — сама Смерть. А еще снег слепит, как самая белая на свете бумага, на которой весна швейными машинками своих дождей настрочит зеленые буквы…

А про свободную баньку ему в случайном разговоре сказала одна очень миловидная женщина лет тридцати. И как со временем выяснилось, сказала не случайно — приглянулся ей мужичок.

Ее звали Таня, как и жену Мини. О чем он, удивившись, сразу ей и поведал.

Чернобровая, казацких корней, она стала приходить к нему вечерами по синим сугробам и черной крапиве с хлебом и термосом, порой с куриной ножкой в пакете. Она приносила и полешки в рюкзаке. Миня топил печку, и они сидели, глядя в огонь, и гостья расспрашивала подробно о его жене.

— Она хорошая, — бормотал еле слышно Миня. — А я… плохой…

— Почему ж ты плохой, если все время о ней помнишь? — протестовала молодая женщина, от которой истекал пряный жар ее чистых волос, ее чистой холщовой и шерстяной одежды. — Если все время о ней говоришь?.. А чем она занимается?

— Переводчик… — отвечал Миня. — С английского и на английский.

— Ой, я тоже английский учила, — обрадовалась Таня Капранова. — Ду ю… спик инглиш? Йес.

Почему–то Миню это известие в полудреме, в мороке усталости обрадовало до невероятности. Он заозирался. Он подумал: может быть, это жена Таня в чужой одежде пришла его спасти? Все правильно поняв, положил русую круглую голову на могучее плечо женщины и продолжал рассказывать.

— К нам иностранцы летят… деньги хотят вложить во всякие проекты… не надо, говорит, их бояться… Да и я понял: они меньше обманывают, чем наши воры в чинах.

— Наверно, — радостно соглашалась деревенская Таня.

— А еще приходят к ней окрестные женщины, советуются насчет одежды. Татьяна насчет моды большой специалист.

— Да? А что сейчас носят в городе? — спрашивала местная Татьяна. — Что она советует им?

Миня зажмурился и вспомнил умный говорок жены, ее прогнозы насчет моды, ныне повторенные многократно.

— Юбки стали более объемные и… многослойные.

— Это как? Как раньше?

— Наверно. — Миня шмыгнул носом. — Асимметричные. Спереди юбка еле колени прикрывает, а сзади — почти до пят. Шифоновые юбки — поверх узких брюк. Оборки и воланы в нижних юбках.

— Ой, как интересно! Я нашим расскажу.

— Брюки — или очень широкие, или очень узкие, чтобы облегали… Широкие — для официальной обстановки. Узкие — с туфлями на шпильках или с сапогами… Да, снова возвращается кожа.

— Можно турецкую?

— Наверно. Отсюда незаметна граница между брюками и сапогами…

— Да–да, поняла! Но сейчас же зима…

— Пальто классическое… маленькое, черное, из твида. Или из бархата. Силуэт прямой. В моду входят капюшоны.

— У меня есть! — кивала Таня. — Еще чё помнишь?..

— Насчет обуви. Квадратный мысок уже не в моде. И расширяющийся каблук.

Головные уборы — Джорджио Армани предлагает шлем летчика из черной кожи…

— Зачем?! — Таня рассмеялась. — Уж лучше скафандр?!

— Я не знаю. А Джон Гальвано рекомендует вязаные шапочки с ушками этнических расцветок. Свитера — кольчуги. Цветные аппликации. — Миня, не открывая глаз, бормотал–сипел, что запомнил, как глухарь, мало осознавая, о чем говорит. Он сидел, положив руки на коленные чашки, подставив лицо жаркому дыханию банной печки и нежному дыханию — сбоку, рядом — завороженной Тани. — Шарфы… широкие, длинные. Вязаные накидки. К осени идет шелковый жилет. Или вязаный. Носить как с шелковой блузой, так и с футболками. Вечерний туалет — кружево, шифон, шелк и атлас. Опять же двухслойные юбки.

— Это понятно, — кивала Таня, очарованно глядя на странного мужичка.

— Стиль «Flower power» — тишетка, юбка, мюли, броши — цветами пропитана каждая вещь. Заколки и украшения в волосах в виде цветов. Основной цвет — голубой. Из цветов делают не только резинки, но и зажимы–невидимки для волос. Камушки–пайетки на голове. А самая топовая вещь — из мелких камушек хрусталя, так говорит Татьяна..

— И как ты все запомнил?!.. Надо же.

— Ну как же! — сказал Миня, боязливо покосившись на нее, молодую и необычайно красивую. — Вы же, милые женщины, — венец природы… вы всё: и солнце, и луна, вы — розы и соловьи… вы носите в себе вечность, все будущие поколения…

— Господи, как я рада, что и меня Таней зовут… — вдруг выдохнула Таня и, не удержавшись, обняла со всей силой Миню. — Вот жалко только, моего не Мишей зовут…