Валя принесла из темнушки ящик из–под посылок с молотком, гвоздями и прочим железом. Мать кивнула дочери:

— Ты бы книги поставила на место.

— Сейчас, мама. — И подружки принялись ставить книги на полки.

Каргаполов вынул из двери старый замок и стал примеривать новый.

— Ах, немножко не такой взяли…

Валя уронила книгу.

— Нет!..

— Что, дочь?! — удивилась Лаврикова.

— Мы купили такой же замок!.. — Яростно заговорила Валя. — Вот папа приедет и запросто его поставит! А пока что мы с Ленкой подежурим… по очереди… обойдемся…

Вячеслав Михалович нахмурился.

— Да поставлю я этот замок! Что я, замки не ставил?!

— Нет! Вы только командовать умеете… в своей фирме… — голос у Вали зазвенел. — Вы сами даже машину не водите, шофер… А вот папа когда хотел, водил. А чаще пешком. Вот вернется — мы через весь город на Красную сопку пойдем…

— Милое дитя!.. — Каргаполов пошел пятнами, но заговорил проникновенным голосом. — Если бы Миша был жив, то, зная, как мучается твоя мама, давно бы вышел на вас… или они бы, всякие мерзавцы, вышли, чтобы шантажировать… Увы!.. Ох, черт!.. — Каргаполов поранил палец, отсасывает кровь.

Лаврикова стоя выпила кофе, разглядывает чашку.

— На кофейной гуще погадать?

Подскочила Валя.

— Погадай, мама!

— Что–то вроде собаки получилось. К чему собака? Выть буду?

— Не собака — обезьяна! Видишь, кудряшки?

— Ну и к чему обезьяна? По крышам буду бегать?

— А хочешь, Танечка, вместе полетим в Париж? — мягко заговорил Каргаполов. — И вы, девочки? Говорят, наши русские в Париже целую улицу купили… может, они что слышали? У меня хватит денег. Я не шучу, Татьяна Сергеевна.

Лаврикова, не отвечая, смотрела на напрягшуюся дочь.

— Не надо никуда ехать. Он в России. И я чую — живой.

— Ну, это уже какая–то сказка!.. — вдруг раздраженно воскликнул Каргаполов. — «К ней принцы сватались… короли…» Ну, где, где он живой?! Почему молчит?! В камень его обратили? Такую сказку ты мне пересказывала? В малую птичку заколдовали?..

— Может быть. — Лаврикова подошла к девочкам, погладила Валю по руке. — Может быть.

— Разришите!.. — проскрипел голос за порогом, на лестничной площадке.

Каргаполов, толкнув дверь, резко обернулся — в квартиру заглядывала сутулая старуха в черном платке. Она кланялась и говорила пугающим шепотом:

— Юлиан молится!.. Готовьтесь, готовьтесь встретить! Завтра в это же время придет сюда!..

18

Как алхимик, сидел теперь Миня день за днем возле змеевика, поглядывая, как горит пламечко под котлом и как из носика крана капает кристальная жгучая жидкость.

К ночи он от запаха спирта пьянел, а порой и пил ложку–вторую, хворь, кажется, отступила, но Миня стал терять память, руки дрожали. Он перестал бриться. Разбил стеклянную банку, за потерю которой старушка не дала ему вечером поесть.

— Ты што же, — шипела она, — по–христиански тебя пожалела, а ты меня по ветру пустишь?!.

Пустишь ее по ветру, как же! Случайно уронив кружку и подбирая ее, закатившуюся под огромную железную кровать старухи, Миня углядел под матрасом прижатый сеткой, уже со ржавыми вогнутыми следами бумажный сверток. Интересно, что может хранить старуха? Отвернув перины и угол матраса, он достал сверток, который тотчас распался на ромбические клочья. О, это опасно! А вдруг хозяйка явится! Хоть и сказала, что пошла молиться к подружкам, вдруг вернется?

Положив сверток на лавку, Миня осторожно размотал его — там были пачки российских денег, охлестнутые разноцветными резинками. Причем, три или четыре пачки банкнот, уже вышедших из употребления: по 500 000. Миня подумал, а не взять ли? Ему же нужно заработать, чтобы выкупить квартиру. Вряд ли старуха помнит, сколько здесь. Вдруг Таня вовсе не любит золотоголового Каргаполова, и тот ей скажет: выметайся или стоимость возмещай! А откуда ей такие деньги собрать? А старуха Мине совсем ничего не платит, он только живет при ней, кормится. Если каждая трехлитровая банка спирта — это семь с половиной литров водки, и каждая пол–литра стоит как минимум червонец… а Миня уже сколько ей сцедил «огненной воды»?

Нет, нельзя. Никак нельзя. Это безнравственно. Нет. Миня быстро смотал пожелтелые листы газет, сунул сверток на место, под матрас, подобрал с полу клочья отлетевшей рыжей бумаги, привел постель в порядок — и вышел на крыльцо. Жарко и стыдно стало. Но почему им не стыдно? Ей, старухе, которой он делает деньги?

— Здрасьте, Мишенька! — пискнул кто–то из–за покосившихся ворот.

— Здрасьте… — В деревне Миню уже знают, сразу стало всем известно — дядька он безобидный. Встречая у колодца, молодые вдовицы жалостливо оглядывают его, в коротковатых штанах и чужом рваном свитере, но не решаются заигрывать — уж больно шаток. Миня случайно услышал: его прозвали блаженным. А почему блаженным? Да потому, наверное, что он только улыбается в русую бороденку и ни слова не говорит…

Лавриков недоедал. Иногда среди ночи метался, горевал, что не нашел пуговку в горшке из–под цветов лисицы Люси — и все ему казалось, что и сам он давно похоронен, как та пуговка, в сырой земле… и почти не слышит ничего, что на земле, наверху, делается… Ах, у нее же на другом окне тоже стояли горшки… может, прибиралась и переставила? Может, пуговка на другом окне и лежит? И если бы ее найти, Миня, возможно, сразу бы придумал, как дальше жить?

Чтобы старуха его голодом не заморила, а то и деньжатами бы откупилась за его труды, Миня сорванным шепотом как–то при случае ей рассказал, что, когда был ученым, магнитил воду. И эта магнитная вода помогала снять боли в печенке, головную боли унимала. А почему бы самогон, которым бабка торгует по ночам из окошка, не пропускать через два магнита? Конечно, это не совсем то, что в лаборатории, но можно приладить. Небось достать две стальные подковки нетрудно?

И бабка показала себя молодцом — схватила старый зонт, засеменила по селу, у безработных учителей–супругов Антипиных за литр самогона обменяла один школьный магнит, с красным и синим кончиками. По идее, сработает, если влага будет течь медленно. Но ведь в змеевике она и так течет медленно! И примотал Миня магнит к концу змеевика северным концом поближе, и сельчане в голос сказали, что новая водка бабки Веры услаждает тело, как никакая другая…

Прославился, прославился Миня в деревне. Бабка в знак особой благодарности подарила ему сто рублей. И Миня купил себе простое, дешевенькое, но красное кашне и выходил к сельчанам теперь, роскошно обмотав горло. С ним отныне здоровались на улице даже вполне серьезные на вид девушки.

Но тихая и сытая жизнь Мини кончилась тем, что в деревню прикатили на «уазике» два милиционера из райцентра, ясно, по наводке соперниц бабы Веры, зашли, подмигнули Лаврикову, забрали бабкин змеевик с магнитом, семь бутылок готовой продукции и Миню с собой прихватили.

— Это ты, Тихонов? — видно, прослышали по него. — Что же ты противозаконным делом занялся? Вот посадим лет на пять! А? Отвечать!

— Простите, — просипел Миня, в котором никто бы из старых знакомых не узнал одного из лучших выпускников политехнического института Михаила Ивановича Лаврикова. Глаза его синие, казалось, выцвели, пухлые губы оделись в броню коросты, два пальца на правой руке были без ногтей, левый мизинец опух — Миня порезал руки, когда торопливо собирал осколки бабкиной банки…

Когда отъехали от деревни, один милиционер сказал другому:

— Давай отпустим.

— Давай отпустим, — согласился другой.

— Заберите, — заволновался Миня. — Мне некуда идти.

Первый милиционер заглянул ему в лицо:

— Не в твоем возрасте, батя, в тюрьму идти. И выебут, и говно заставят есть… Ты, батя, домой катись… Слушай–ка, — обратился он к нему на прощание. — А если пить твою магнитную, часы не намагнитятся?

— Нет. Заберите меня, — попросил еще раз Миня. Он вдруг вспомнил про Ивана Калиту, и ему показалось — нет во всей России сегодня человека более родного, чем тот Иван Калита. Может быть, он снова в ИВС, может быть, его еще не отправили в тюрьму… и они увидят друг друга, обнимутся…