Написал ли я уже, что Татьяна была тоненькая на вид, но крепкая, как мальчишка (поселковая же девчонка!)? И глаза у нее были вовсе не голубые, как показалось в первую встречу Хрустову, которому и камни могли показаться голубыми, а были они серые, даже темносерые.
Ей недавно исполнилось двадцать лет. Еще года три назад на нее никто не смотрел, а сейчас таращились. Ей иногда казалось: на голове у нее случайно возникла сверкающая корона, явно незаслуженно, и очень скоро эта корона превратится в ржавую расческу, а пока этого не произошло, надо что-то понять в себе и в других, найти опору. Остаться старой девой — ужасная перспектива!
Об этом ей говорила изо дня в день старшая ее сестра Вера. Она, правда, была старше Тани всего на год, но держалась уверенно, потому что уже вкусила любви — да еще ночной, запретной. Она сама могла выйти замуж хоть сегодня — ее кавалер Володя Бородаенко, который с Веркой ночевал на газетных подшивках в библиотеке, где работала Таня, был готов немедленно повести подругу в ЗАГС. Но Верка, зная, что он любит, не торопилась. Она в прошлом году сделала даже попытку уехать от него, куда глаза гладят (проверяла себя), но через месяц одинокой и крайне опасной жизни вернулась из города Ачинска, где ей бичи готовы были устилать улицы красными коврами из Таджикской Советской Социалистической республики. Володя, конечно, простил ей выезд под вольные небеса, за что Верка благодарно обнимала своего высоченного кадыкастого жениха, при этом оглядываясь на прохожих и хохоча во все горло. Она-то была уверена — женишок обрадуется, бросит ее, а он не бросил, и все равно замуж не шла. Мать поплакалась: «Царевича ждешь?» Таня удивлялась в страхе за сестру: «И чего еще надо? Может, мечтает о чем? Хоть бы стихи читала». Сама она поглощала их с утра в библиотеке, где еще плавал мужской дух после вечернего свидания старшей сестры с женихом, и, казалось, по томам Блока и Пушкина скачут, посмеиваясь, чертики темной любви. Весь город знал про место встреч Верки и Володи, и когда в библиотеке батарею отопления прорвало, и половина книг сварилась, шутку пустили, что Володя заодно и книги о любви испортил…
И вот теперь уже младшая сестренка покинула родной дом, не старшая, нет, а она, молоденькая, можно сказать, нецелованная, уехала навстречу своему выбору, загадочному своему счастью. Верка же осталась, рыдая на перроне, рядом с урной, из которой валил черный дым от горящих окурков…
Первый вопрос, который, возможно, вы зададите, уважаемые марсиане и сириусане: любила ли Таня Телегина Левку Хрустова? На что автор ответит: не то, что не любила, — даже редко вспоминала о нем! Да и когда она могла его полюбить? Одно можно утверждать с некоторой точностью — она не забыла его. Разве можно было забыть милого, путаного, болтливого солдатика, который еще тогда — три года назад! — назвал ее красавицей мира, мадонной всех церквей, три года назад, а не сейчас, когда ее все так называли. Три года назад у нее прыщики на лбу краснели и грудь еще не раздалась, и походка была совершенно мальчишеской, а он ей руку поцеловал.
И когда с неделю назад незнакомый парень разыскал Таню в ее городе среди ночи и с порога, задыхаясь, сообщил, что Хрустову плохо без нее (через три года!!! Если все это время помнил, значит, любит! Иначе — зачем?!) и что он зовет ее на край земли, для Тани это было — как гроза с молниями зимой. Она, помнится, предстала в тонком халатике перед гостем, от которого тянуло морозом, как от саней, и — поверила. Поверила! Поверила, что он там без нее отравится, что ему с ней будет хорошо, правда, она не знала, не знала, любит ли его… но сам факт — ночной гость, приехавший за тысячу километров со словами тоски и ожидания от другого человека!.. как было не поверить в особенную связь между Таней и Хрустовым, в нечто такое, чего тут, в Красногорске, не бывает?! И продавец из гастронома, Эдуард Васильевич, с золотым зубом и красными ботинками, потускнел, и все мальчишки с ее двора, которые еще не ушли в армию, и которые уже вернулись, показались ей маленькими и одинаковыми.
Таня бросилась к бедному своему чемоданчику — собираться. Поднялась мать и поднялась сестра Вера, начался женский рев, отговаривания, шушуканье на кухне… подарки от мамы, подарки от Веры… и увидела Таня, что ей одной не унести эти чемоданы… Ночной гость побагровел от стеснения и предложил свои услуги. «Прямо до места?» — удивилась Таня его великодушию. «Прямо до места». И при этом переводил глаза с нее на Веру — так похожи… А мать расспрашивала: «Он какой, ваш Лева?» На что Алексей Бойцов сдержанно отвечал: «У нас там все хорошие». Мать радовалась за Таню…
А какой он, в самом деле, этот Хрустов? Да, служил здесь неподалеку в армии, приходил в город из леса и вызывающе курил в клубе на танцах. Как-то углядел среди прочих школьниц Таню и подскочил к ней, как черт в погонах, — улыбается до ушей, что-то говорит, да еще оглушительным басом, и смотрит так убедительно, что у Тани вдруг под сердцем горячо потекло, словно там какое-то мороженое. «Я балдею! — объясняла она потом старшей сестре на глупом школьном жаргоне, — балдею! Когда он говорит, я прямо бессовестно балдею!»
О чем же поведал ей тогда Хрустов, в два-три своих захода в город, ломая пальцы и воровато оглядываясь на офицеров, боясь патруля. От него, конечно, пахло пивом и сигаретами, он нарочно расстегивал перед Таней ворот куртки и сбивал на затылок фуражку, и фуражка не падала… так о чем же он балаболил? Он вдохновенно рассказывал про моря-океаны, где плавают поющие дельфины, говорил про дуэли и о поэтах… а почему стреляются? Да всё из-за вас, божественные, ибо нет ничего выше женщины, и он, Лев Хрустов, готов организовать религию, где вместо иконы будет женская перчатка, и он готов пить вино из туфельки Тани, а у Тани не было красивых туфель — были боты, и она обиделась, а он понял, уже опомнился, он целовал ей руки, почти плакал — сам страдал за нее, сам перепугался за ее слабую и наивную душу, обещал рассказать про Цицерона и подарить книжку стихов Есенина, и научить танцевать новый танец «шейк»… и вдруг исчез.
Больше Танечка его не видела. Может, воинскую часть срочно перебросили на дальний Восток или Северный полюс? Хрустов рассказывал, что так бывает: посадят целую армию в два самолета — и в небо… А написать ей, видимо, не мог — страшная секретность. Хрустов клялся, что иногда солдаты и не знают фамилии своего командира. Скажут: вперед! — и советский воин идет, что бы ни попадалось ему на пути: канавы, моря, города…
И вот — через три года он ее позвал! «Если даже бросит меня, — размышляла Таня, сидя в поезде рядом с Алексеем Бойцовым, — останусь строить ГЭС, останусь с романтиками. Главное, преодолеть страх». О том, что она могла и сама поехать на далекую стройку и просто жить — без всякой любви и жертвы собой, ей в голову не приходило…
И вот — она здесь! Вокруг — обросшие тайгой огромные горы, свистит ледяной обжигающий хиус, кишмя кишит муравейник людей — русские и украинцы, хакасы и буряты, бывшие солдаты и бродяги, милиционеры и московские журналисты… А Хрустов оказался жив и здоров, такой милый, с бородкой, такой молодой, а уже начальник. Он ее обнял, замер… может, и правда любит, может, и правда, страдал в ожидании ее? И Таня бесстрашно зашла с ним в его квартиру, осталась у него, умирая от ужаса и надежды, что все будет не так больно, как говорят злые люди. А бедный Левушка… его срочно вызвали в котлован, на снег и ветер, и звезд ночной полет, и она спала и не спала, вздрагивая при любом шорохе за стеной и голосе на лестничной площадке — сейчас он войдет, ее мальчик, жених, муж… только не визжи и смотри, как взрослая, ему в глаза, и люби его беззаветно, в кино видела? Ну, вот.
Среди ночи, наконец, в дверь постучали. Таня вскинулась, вскочила на коленки среди постели.
— Ой, кто там?.. Входи, милый.
В окнах еще, кажется, темно. Бедный мальчик, конечно, замерз.
— Извини… не отдохнула? — донесся густой хриплый голос. «Наверное, простудился. Голос сел… какие герои! Надо открыть! Ключ остался с этой стороны».
