Мы пристали к берегу, поросшему мелким леском. Вытаскивая нос лодки на песчаный выступ, Хаген задыхался от радости.

— Спасены! Спасены! — восклицал он. — Я узнал место. Тут живет брат моего приятеля. Спасены, спасены!..

Я выпрыгнул на песок, чтобы помочь ему. Устругов шагнул на корму, где, опустив голову на грудь, полусидя спал Самарцев. Георгий тронул его за плечо и, когда тот не проснулся, тряхнул посильнее. Голова Самарцева мотнулась из стороны в сторону.

— Вася! — с испугом позвал Устругов. — Вася!..

Все люди смертны… Сколько раз говорилось и писалось это! Сколько раз каждый думал об этом, относя, однако, неопровержимую и страшную истину ко всем, кроме себя, своих близких!

И смерть Васи Самарцева казалась мне тогда чудовищной несправедливостью, подлым ударом из-за угла, предательством. Подумать только! Смерть сберегла его на мосту, хранила во время тяжелого побега и поразила тогда, когда помощь была близка.

Хаген потряс меня за плечи. Растерянный — и удрученный, стоял он рядом, не зная, что сказать. Голландец сочувствовал нам, но беспокоился за себя и за нас еще больше: смерть никогда не уменьшала забот у тех, кто оставался жить.

— Прошу прощения, — бормотал он, — надо уходить отсюда. И как можно скорее. Тут нас могут увидеть издали. Попадемся на глаза мерзавцам-муссертовцам[2] — все наши усилия пропадут даром.

Пораженный горем Устругов смотрел на реку невидящим взглядом и поглаживал руки мертвого. Он не слышал или не понимал того, что говорил Хаген, согласно и как будто одобрительно кивая головой, едва слышно, почти шепотом повторял:

— Пропадут даром… все даром… даром…

Мне пришлось взять Георгия за руки, повернуть к себе и повторить слова голландца. С той же автоматической готовностью он закивал головой, но не тронулся с места. Лишь когда я сам попытался поднять тело Самарцева, он оттолкнул меня. Осторожно и нежно, как берут детей, взял мертвого на руки, положил его голову себе на плечо и вынес из лодки.

Вместе с Хагеном мы быстро втащили лодку в кусты и вернулись к Устругову, окаменевшему со своей ношей. Голландец тронул его за локоть и повел за собою через лесок. Мы взобрались на высокий берег, который врезался здесь в Ваал. На вершине тихо гудели сосны, высокие, стройные, с густыми шапками. Отсюда была видна мощная река, огибающая выступ, уходившая на восток и запад до самого горизонта.

— Мы похороним его тут, — сказал голландец, — не сейчас, прошу прощения, а вечером. Вернемся с лопатами и похороним тут, на самой вершине, под этими соснами. А когда прогоним немцев, поставим белый памятник. Обязательно белый, чтобы виден был всем, кто плывет по реке. И напишем на памятнике золотыми буквами что-нибудь такое… хорошее… Что-нибудь вроде того… что он покорял умом и сердцем, потому что ум был у него ясный и честный, а сердце большое и любящее.

Похоронив Васю Самарцева, мы двинулись дальше. Мы вновь встретились с товарищами, с которыми разминулись было на Рейне. Вместе партизанили. В Арденнах Георгий Устругов поднялся во весь рост, и все увидели, какой это великолепный человек. В короткий срок он превратился из растерянного и удрученного парня в смелого и даже какого-то вдохновенного вожака многонациональной партизанской вольницы, которая действовала в том необыкновенном уголке Европы, где сходились пять стран. Здесь он и погиб.

Много лет спустя, попав на сессию ООН в качестве журналиста, я неожиданно встретился со Стажевским и Крофтом. Казимир Стажевский представлял здесь интересы своей страны. Воспоминания о товарищах, о побеге разбередили старые раны, взволновали нас. Это видно было даже по чопорному английскому дипломату Крофту, который за эти годы успел разувериться в моральных качествах человека и пытался убедить нас со Стажевским, что построить общество как единую счастливую семью невозможно.

— Помните, Крофт, — сказал я ему, — было время, когда нам не стоило большого труда проникнуть в сердца друг друга. Чужие и разные, мы жили и часто действовали тогда, как братья. Ведь так?

Крофт одобрительно закивал головой.

— Конечно. Конечно, так.

Он вдруг нахмурился, точно вспомнил о серьезной и неустранимой неприятности.

— Да, но тогда была особая обстановка.

— Вы настроены слишком мрачно, Крофт! Когда-то вы умели бороться. И сейчас надо бороться так же горячо, так же страстно, как в те годы. Бороться за то, чтобы никогда не повторились ужасы, которые мы с вами пережили…

ВСЕМИРНЫЙ КАЛЕЙДОСКОП

Трудно сказать, кто больше увлечен занимательным спортом — кенгуру или ее «тренер» по прыжкам на батуте Георг Ниссен из города Йонкерс (США).

Кажется, они получают равное удовольствие. Однако победителем в этих необычных состязаниях всегда оказывается способная ученица. Успехами в прыжках она обязана не столько дрессировщику, сколько своим природным данным.

Один американский «ученый» опубликовал как-то свои досужие расчеты. Оказывается, в человеке достаточно жира, чтобы сделать семь кусков простого мыла, хватит железа, чтобы получить среднего размера гвоздь, а сахара — чтобы наполнить сахарницу. Извести содержится столько, что ею можно выкрасить курятник, а калия — чтобы взорвать детскую игрушку; магния хватит на один прием магнезиевого порошка, серы — чтобы избавить собаку от блох; фосфором можно покрыть головки двух тысяч спичек. Стоимость всего этого «ширпотреба» — 99 центов. Не слишком ли дешево ценит человека американский «ученый»?

Испанец-художник Сальватор Дали долгие годы пытался удивлять мир экстравагантными новшествами в области искусства.

По-видимому, недостаточно оцененный по заслугам, он решил попробовать свои силы на другом поприще. Дали дебютировал перед парижанами в качестве изобретателя и первого пассажира «овосипеда».

Овосипед — шар из плексигласа диаметром в 142 сантиметра, с раздвигающейся дверцей. В нем может поместиться только один человек. Взобравшись на сиденье, закрепленное на подвижной оси, пассажир движениями ног по внутренней поверхности шара приводит его в движение. Нажимая то справа, то слева на ось, пассажир двигается в нужном направлении. Говорят, что шар может развить большую скорость, однако желающих покататься или приобрести овосипед немного.

Но «художник» не унывает. Сейчас он занялся обучением… свиней абстрактной живописи.

Это чудовище из металлического лома, демонстрирующее зрителям свои внутренности, автор выдает за скульптурный портрет генерала. Сооружение прислано в Бонн на выставку современного нидерландского искусства скульптором Яном Мойем.

Интересующимся Мой доверительно сообщал, что его самого больше всего привлекает в этой скульптуре ее глубокое внутреннее содержание…

Чем, как не стремлением любыми средствами привлечь к себе внимание публики, можно объяснить подобное надругательство над искусством?