Федунов показал на них и сплюнул.

— Видите? Вон какие теперь у Самарцева дружки завелись.

Никто не отозвался. Только Зверин, вперив глаза в пол и тихо раскачиваясь всем корпусом, продолжал шептать:

— Не можем мы ждать… не можем…

— Ждать не можем, но и сделать ничего не можем, — резко сказал Жариков. — Ничего!

— Ничего? — переспросил Федунов. Он окинул злым, почти ненавидящим взглядом Жарикова, меня и смачно выругался, — Командиры!.. Не можем да не можем… Ведь вас учили, денег кучу потратили! Не можем… А вы скажите, что можем. Должны сказать, вы же командиры…

Подошел Василий и втиснулся на нары между Звериным и Егоровым. Некоторое время все сидели молча. Потом Федунов вскочил и стал перед Самарцевым.

— Ну что, Васька, и теперь будешь советовать ждать и терпеть?

Тот поднял на него потускневшие глаза.

— Да, и теперь…

Павел начал быстро краснеть: он всегда краснел, когда злость достигала степени бешенства. Перейдя на свистящий шепот, снова выругался.

— Не хочешь ничего делать — убирайся! Командир… Ты не командир, а тряпка! Ин-тел-ли-ген-тик…

Устало, больше с досадой, чем с обидой или недовольством, посмотрел Василий в искаженное злобой лицо Федунова, перевел глаза на Жарикова, Егорова, меня. В наших лицах не было ни злобы, ни ненависти. На них отразилась лишь тревога и безнадежность, близкая к отчаянию. Никто из нас не видел, не знал выхода, и нам хотелось верить, что Вася знает его и что он требует терпения, чтобы приготовить что-то верное, безошибочное. Солги он что-нибудь обнадеживающее, мы бросились бы качать его. Но Самарцев не хотел лгать и обнадеживать.

— Со мной можете поступать, как хотите, — сухо и даже жестко сказал он, — а вырываться отсюда не пытайтесь. Это самоубийство. Ничего другого сказать не могу — только ждать, товарищи, только ждать… И готовиться… Выпадет же случай, когда по ту сторону проволоки окажемся!

Лишь в самом конце зимы нам удалось оказаться «по ту сторону проволоки». Сильная метель, налетевшая откуда-то на северо-западную Германию, занесла дороги, по которым шло снаряжение на фронт, и власти распорядились послать на расчистку заключенных. Нас подняли еще ночью, накормили наспех вареной брюквой и, выдав лопаты, вывели за ворота лагеря.

Охваченная цепочкой конвоя, длинная колонна по четыре человека в ряд миновала последнюю сторожевую вышку и выползла в поле. День только начинался. Мутное, почти черное небо придавило землю. Мела поземка. Ее белые космы путались в ногах заключенных. Снег был рыхл и сух. Ноги, обутые в брезентовые бутсы на толстой деревянной подошве, со скрипом скользили и вязли в нем.

Колонна двигалась медленно и тяжело. Обессиленные голодом и побоями, заключенные вяло, с безнадежностью уже Побежденных, отбивались от ветра. Четкие ряды, в которые, как в обоймы, втиснули нас перед выходом из лагеря охранники, распались.

Мы воспользовались этим, чтобы сойтись на несколько минут вместе. Поманив меня, Самарцев стал пробираться к Жарикову, шедшему немного впереди. Я протиснулся к нему и пошел рядом.

Василий заглянул в глаза капитану и тихо, так что я едва-едва расслышал, произнес:

— Рванем сегодня.

— Другой такой случай представится не скоро, — подхватил я.

Жариков кивнул головой. Мы так долго думали о побеге каждый в отдельности и так часто шептались вместе, что понимали друг друга с полуслова, по намеку, по жесту. Самарцев показал на ручку своей лопаты.

— Когда конвой сольется с колонной…

Едва заметным наклоном головы мы одобрили намерение сокрушить охранников лопатами. Вася понизил голос до шепота:

— Передать всем нашим: пусть каждый держится вплотную к ближайшему конвоиру. Бить по моей команде. И захватывать автоматы.

То ли по фронтовой привычке, то ли подчеркивая, что слова Самарцева принимает как приказ, Жариков чуть слышно подтвердил: «Есть!» Василий повернулся вполоборота к нему.

— Ты с Федуновым возьмешь голову конвоя.

— Я возьму хвост, — поторопился я, добавив: —с Егоровым и Уструговым или еще с кем.

— Хвост будет самым трудным, — по-прежнему тихо и как будто бесстрастно заметил Самарцев. — Там удар должен быть совершенно неожиданным и быстрым. Замыкающих конвоиров возьму я с Егоровым и Звериным.

— Хвост возьмем мы, — повторил я. — Устругов сильнее всех, Егоров не подведет, а у меня опыта в таких делах больше, чем у любого из вас.

Я боялся за Василия: слов нет, он хитер и ловок, но физически для такого дела слаб.

— Ты не имеешь права рисковать собой, — сказал я.

Самарцев вскинул на меня глаза.

— Это почему же?

— Потому что без тебя нам не обойтись после.

Схваткой с конвоем побег только начинался. Ее удачный исход мог лишь открыть путь на волю. Долгий и трудный путь этот вел через большую враждебную страну, и беглецов всюду подстерегала опасность. Самарцев знал это. Бежав из лагеря военнопленных под Гамбургом, он прошел всю Германию, Польшу и в Белоруссии попал в руки немецкой полевой полиции потому, что не бросил заболевших спутников-беглецов. Потеряв Василия в схватке, мы лишились бы надежного проводника и вожака.

— Ты напрасно отправляешь меня на тот свет, — с усмешкой заметил он, поняв мои опасения. — Устругов твой крепок и силен, только в таком деле сила не главное. Тут нужна прежде всего ловкость. Смелая и осторожная ловкость. — И заключил категорично, почти резко: —Ты будешь с ним в центре колонны.

Жариков опять молча наклонил голову: одобрял Самарцева.

— Где начнем? — спросил капитан.

Самарцев вглядывался в мутную даль, где на фоне темной гряды леса обозначились фермы большого моста.

— Думаю, на мосту.

— Правильно, — одобрил капитан.

— Верно, лучшего места не найти, — согласился я, когда Василий вопросительно посмотрел на меня.

Я и сам подумал о мосте, как только колонна повернула на дорогу, по которой нас с Уструговым доставили в лагерь. Тогда конвоиры, державшиеся по обочинам дороги, на мосту пошли вплотную с заключенными. Это запомнилось мне особенно хорошо, потому что там у Георгия появилось вдруг желание схватить ближайшего эсэсовца и броситься с ним вниз, в воду…

Оставалось только ждать, пойдут ли охранники вместе с заключенными. Если пойдут — нам повезло! У нас в руках железные лопаты, и схватка будет рукопашной.

Возвращаясь на свое место, я бросал быстрые взгляды на соседей. Выискивал товарищей. В однообразной толпе нелегко было найти их. Обнаружив кого-нибудь, я шел с ним рядом, шепотом передавал приказ, затем находил другого и так же тихо объяснял, что нужно делать.

За нашей спиной скрылись, потонув в белой мгле, крыши бараков и сторожевые вышки проклятого лагеря. Я пробыл в нем пять месяцев, а постарел, казалось, на пятьдесят лет.

Впереди все отчетливее темнел лес, все яснее выступали фермы моста. Конвоиры, шагавшие по обочинам дороги, все чаще прижимались к заключенным. Они вливались в толпу, выделяясь среди полосатых фигур темно-зеленой одеждой да автоматами, висевшими на груди. Я уже примеривался на глазок, смогу ли достать лопатой «своего» охранника.

С опасением и надеждой посматривал я назад, в хвост колонны. Один за другим отставали Самарцев, Зверин, Егоров, пока все трое не оказались в самом последнем ряду. Василий уныло плелся, втянув голову в поднятые плечи и глядя себе под ноги. Со стороны никак нельзя было догадаться, что он приготовился к схватке. Так же уныло брел Егоров, хотя ему трудно было согнуть мощную спину и опустить квадратные плечи. Да, на Егорова можно было положиться. Этот парень дела не испортит.

Хуже вел себя Зверин. Он слишком часто вскидывал голову и посматривал на конвоиров так, будто собирался броситься на них сию секунду. Самарцев, думал я, напрасно рисковал, взяв его с собой в хвост колонны. Конечно, Михаил смел, быстр и увертлив, как кошка, у него цепкие, сильные руки, но характер его уж очень неустойчив.

В голове колонны я видел широкие плечи Жарикова. Он шел, немного наклонив голову вправо, будто прислушивался к тому, что говорил ему Федунов. Они держались в третьем ряду и могли, сделав несколько широких шагов, оказаться прямо за спиной начальника конвоя.