Рисунки П. Павлова

Эта маленькая история случилась с жителями аджарского селения Мариндини, затерянного среди гор и лесов неподалеку от границы с Турцией. Чтобы попасть туда, нужно проделать трудный и опасный путь — сначала на машине, потом верхом, по горным тропам, скользким от дождей и туманов. Но еще трудней добраться до пограничной заставы, которая стоит выше селения, на самой седловине снежного перевала. Когда строили ее, каждое бревнышко и каждый кирпич приходилось поднимать на руках, потому что вьючные лошади не могли пройти с громоздкой поклажей по крутым и узким тропам. И целое лето жители селения помогали бойцам. Они рубили деревья, тесали бревна, месили саман и все это перетаскивали наверх. Они подняли заставу на своих плечах, и это давало им право считать ее родным домом.

— Пойду схожу на нашу заставу, — говорил мариндинец, решив посоветоваться по какому-нибудь делу.

— Ну, как там, на нашей заставе? — спрашивали ходока, когда он возвращался в селение.

Аджарцы считали себя как бы в ответе за стены, возведенные их руками, и за благополучие обитателей этих стен.

Пограничники платили им тем же. Не раз во время снежных буранов они спасали овечьи отары в горах, давали своих лошадей для сельских работ, приносили в селение журналы и книги, провели с заставы радио. Почти в каждом доме слышался теперь голос Москвы и Тбилиси, и мариндинцы перестали чувствовать себя отрезанными от мира.

Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из пограничников по делам службы или просто так не заглядывал в маленькое селение, и аджарцы привыкли видеть их у себя, как привыкли видеть восход и заход солнца. Горцы называли солдат «генацвале», что значит «друг», «товарищ», а надо сказать, что не каждого человека горец назовет этим именем. И если бы вдруг пограничники перестали ходить через селение, то мариндинцы бы посчитали, что там, наверху, случилась беда.

Так было все годы.

Но вот однажды в горах разбушевалась метель. Пять дней и пять ночей из низких тяжелых туч валил снег. Такого не помнили даже самые старые жители Мариндини. Снег валил не переставая, крупный, мокрый и такой густой, что в трех шагах ничего не было видно. Он засыпал дома по окна, потом по крыши, и в домах стало темно, как ночью.

И все это время в деревне не показывался ни один пограничник, а на шестой день в домах замолчало радио. Мариндинцы проснулись и не услышали привычного голоса диктора. Люди притихли, почуяв недоброе. Когда снегопад перестал и все выбрались из жилищ, никто не узнал ни родной деревни, ни окрестных гор. Все было погребено под сугробами. Многие деревья рухнули под необычной тяжестью снега.

Прошел день, и еще один день… Радио молчало. С заставы не появлялся ни один человек.

И тогда мариндинцы заговорили:

— Не проломилась ли у них крыша от снега?

— Осталась ли пища?

— Есть ли у них дрова, чтобы затопить печи?

Они говорили о дровах, крыше и пище, а думали о другом. Только самая старая из женщин не выдержала и воскликнула: «Вай мэ!» — что значит: «Горе мне!» А другая добавила: «Шени черимэ!» — что означает: «Их беда — мне!»

И один из мужчин сказал:

— А не нужно ли им помочь?

Деревня была небольшая, жителей мало. И они легко сговорились, что да, нужно помочь. Они хорошо знали друг друга, и выбор пал на пятерых, самых сильных и ловких.

— Идите на заставу и узнайте, что там случилось, — сказали им.

И пятеро в знак согласия молча кивнули головами, потому что выражать свои чувства бурно недостойно мужчины.

Сборы были недолгими, ходоков снаряжали в путь всей деревней.

— Возьмите наши снегоступы: они самые легкие и надежные, — сказали им соседи и принесли свои самые лучшие снегоступы, сплетенные из крепких прутьев, обтянутые снизу звериными шкурками мехом наружу.

— А у нас возьмите теплые вещи, — сказали другие соседи и отдали свои самые теплые башлыки, шапки и каламаны[1].

— А у нас еду, — сказали третьи и дали сало, овечий сыр и хачапури[2].

— Хорошо, мы возьмем, — ответили те пятеро и взяли все, что им принесли, потому что и снегоступы, и теплые вещи, и пища необходимы в горах.

Потом они пошли. Стояло холодное солнечное утро, такое тихое и покойное, какое бывает только после бурана. Казалось, синий купол неба звенел, как стекло. Кругом в молчании возвышались горы. Яркий снег слепил глаза.

Мариндинцы проводили ходоков за окраину деревни, и здесь самый старший и уважаемый из жителей сказал им:

— Возвращайтесь с доброй вестью.

И потом все долго смотрели, как они стали подниматься на перевал. А те, кто поднимался, ни разу не оглянулись. Они молча и неторопливо шли вперед. Они знали, что на них смотрят снизу, что самые зоркие и терпеливые из мариндинцев останутся там до вечера, чтобы предупредить односельчан об их возвращении.

Пятеро шли неутомимо друг за другом, по очереди пробивая след в глубоком снегу. Они почти не разговаривали между собой, а если и разговаривали, то негромко и скупо — берегли силы для трудного подъема. Кроме того, от звука голосов мог произойти снежный обвал. Они хорошо знали законы своих гор.

Им нужно было подняться на километр, потом еще на километр и еще на километр, а затем пройти немного по ровному месту, и тогда из-за каменных глыб покажется здание заставы. Обычно тропа обозначалась вешками из молоденьких высохших елок, но сейчас вешки были завалены снегом. Лишь кое-где над его покровом виднелись вершинки да столбы с радиопроводкой, полузаваленные снегом, непривычно низкие, словно обрубленные. Снег лежал чистый, сверкающий. На проводах, на верхушках столбов и вешках кристаллики инея складывались в яркие звездочки, сплетались в тончайшее кружево. Безмолвие царило кругом.

Но вот налетел ветер и сбил иней. Снег взметнулся, закружился, будто в пляске. Замутилось небо, померкло солнце. Ветер обжигал лица, мешал дышать. А путь становился все круче и круче…

Передний вдруг упал и стал медленно сползать вниз, увлекая за собой остальных. Вместе с ними сползал снег. Только чудо могло спасти их. К счастью, оползень вскоре утих, и они снова стали взбираться там, где только что проходили. Так повторялось несколько раз.

В снежной круговерти столбы скрылись из виду. Люди сбились с пути. Стали попадаться трещины. И опять передний провалился в трещину, и его долго вытаскивали. Но через пятьдесят шагов провалился другой. Пришлось по своему следу вернуться назад и долго отыскивать тропу, пока не наткнулись на вешку. Идти стало немного легче.

Так они прошли первый километр, потом второй, потом третий. Они торопились и вместе с тем очень боялись увидеть то, о чем думали всю дорогу.

На седловине перевала ветер ревел и сбивал с ног. Путники шли, низко пригибаясь, чтобы пересилить порывы ветра. Снег здесь был сдут почти начисто, и пришлось снять снегоступы. Ноги скользили, подвертывались на острых камнях.

— Э-э, слышите? — передний остановился и с силой втянул в себя морозный воздух.

— Слышим, — ответили ему. — Давай иди!

Пахло дымом. Ветер доносил его со стороны заставы. Если пахнет дымом, значит горит огонь.

— Что вы скажете? — опять обернулся первый.

— Иди, иди! — поторопили его.

Застава показалась внезапно за нагромождением скал. Снег завалил ее по самую крышу. Глубокие траншеи вели к дверям казармы, конюшне и командирскому домику. Из трубы поднимался дым и рассеивался, подхваченный ветром. На радиомачте, как язычок пламени, трепыхался красный флажок.

— Ну что? Я же говорил! — громко сказал первый.