— Но если мутация слишком неправдоподобна, а намеренно удалять последовательности глупо, то что остаётся? Последовательностей же нет, так? Ты же это доказала.

— Погоди, есть ещё кое-что. Я попыталась амплифицировать ген с помощью полимеразной цепной реакции. У всех генов есть общие черты. На самом деле, у генов каждого живого существа на этой планете, вплоть до дрожжей, есть что-то общее.

— И?

— Ничего. Ни следа.

По моей коже поползли мурашки, но я засмеялся.

— Что ты пытаешься сказать? Он пришелец?

— Со сперматозоидами, выглядящими, как человеческие, и человеческим белком крови? Сомневаюсь.

— Что, если эти сперматозоиды каким-то были образом деформированы? Я имею в виду, не деградировали из-за какого-то воздействия, а с самого начала были ненормальными? Генетически повреждёнными. Отсутствуют части хромосом?

— На мой взгляд, они выглядят совершенно здоровыми. И я видела эти хромосомы, они тоже кажутся нормальными.

— За исключением того факта, что, похоже, они не содержат никаких генов.

— Ни одного из тех, которые я искала; это совсем не значит, что их нет вообще. — Она пожирает плечами. Возможно, образцы чем-то загрязнены, чем-то, что связывается с ДНК, блокируя действие полимеразы и рестриктазы. Не знаю, почему это воздействует только на ДНК насильника… Но разные типы клеток проницаемы для различных веществ. Нельзя исключать и такой вариант.

Я засмеялся. Столько суеты, а оказалось то, что я предполагал в первую очередь? Загрязнение?

Она колеблется.

— У меня есть другая теория. Но у меня пока не было возможности её проверить. Нет необходимых реагентов.

— Продолжай.

— Она немного притянута за уши.

— Больше чем пришельцы и мутанты?

— Может быть

— Я слушаю.

Она заерзала в моих объятиях.

— Ты же знаком со структурой ДНК: две сахаро-фосфатные спирали, соединённые парами оснований, содержащих генетическую информацию. В природе парами оснований являются аденин и тимин, цитозин и гуанин. Но люди смогли синтезировать другие основания и внедрить их в ДНК и РНК. А на рубеже веков группа учёных из Берна даже создала целую бактерию, использующую нестандартные основания.

— Хочешь сказать, они переписали генетический код?

— И да, и нет. Они сохранили код, но изменили кодовый набор символов, просто заменили каждую старую основу, причём везде. Самым трудным было не создать нестандартную ДНК, а приспособить остальные клетки к её распознаванию. Должны были быть изменены рибосомы, преобразующие РНК в протеины, и им пришлось переделать почти все энзимы, взаимодействовавшие с ДНК или РНК. К тому же, нужно было найти способ создания новой клеточной основы. И, конечно, все эти изменения должны были быть закодированы в генах. Смысл этого эксперимента был в том, чтобы избежать опасений, связанных с методами искусственных ДНК, ведь если бы произошла утечка этих бактерий, их гены никогда не проникли бы ни в какие природные штаммы, никакой организм не смог бы их использовать. И всё равно, вся эта идея оказалась неэкономичной. Нашлись более дешёвые способы, соответствующие новым требованиям безопасности, а работа над преобразованием каждого нового вида бактерий, который мог бы потребоваться биотехнологам, была слишком масштабной и тяжёлой.

— И к чему ты клонишь? Говоришь, эти бактерии всё ещё где-то здесь? У этого насильника какое-то мутантное венерическое заболевание, которое путает ваши тесты?

— Нет, нет. Забудь про эти бактерии. Представь, что кто-то пошёл дальше, и проделал то же самое с многоклеточными организмами.

— А что, кто-то это сделал?

— Не в открытую.

— Думаешь, кто-то тайно проделал это на животных? А что потом? Опыты с людьми? Ты думаешь, кто-то вырастил человеческое существо с альтернативной ДНК? Я с ужасом посмотрел на неё. Это — самая отвратительная вещь, какую я когда-нибудь слышал.

— Не стоит так волноваться. Это просто теория.

— Но какие бы они были? Чем бы питались? Они смогли бы есть обычную пищу?

— Конечно. Все их белки состояли бы из тех же аминокислот, что и наши. Им бы пришлось синтезировать из прекурсоров в пище нестандартные основы, но обычным людям приходится синтезировать стандартные основы, так что в этом нет ничего такого. Если бы все детали были тщательно проработаны, если бы все гормоны и ферменты, связывающиеся с ДНК, были надлежащим образом модифицированы, эти люди совершенно не были бы больны или уродливы. Они бы выглядели абсолютно нормально. Девяносто процентов клеток их тела были бы точно такими же, как наши.

— Но зачем вообще это делать? Бактерии были созданы с определенной целью, а какое мыслимое преимущество даст человеку обладание нестандартной ДНК? Кроме возможности обманывать криминалистические тесты?

— У меня есть одна мысль: у них был бы иммунитет к вирусам. К любым вирусам.

— Почему?

— Потому что вирусу нужен клеточный механизм, работающий с обычными ДНК и РНК. Вирусы по-прежнему смогли бы проникать в клетки таких людей, но, будучи внутри, они были бы неспособны размножаться. В клетке, полностью приспособленной к новой системе, вирус, состоящий из стандартных основ, будет просто бессмысленным мусором. Ни один из вирусов, поражающих обычных людей, не смог бы навредить тому, у кого нестандартная ДНК.

— Ладно, пусть эти гипотетические специально выведенные дети не могут заболеть гриппом, СПИДом или герпесом. И что? Тот, кто действительно хочет уничтожить вирусные заболевания, сконцентрировался бы на методах, подходящих для всех: дешевых лекарствах и вакцинах. Какая польза от этой технологии в Заире или Уганде? Это просто смешно! Ну сколько людей, по их мнению, захотят заводить детей таким способом, даже если смогут себе это позволить?

Лорейн странно смотрит на меня, а затем говорит:

— Очевидно, это только для богатой элиты. Что касается других способов борьбы: вирусы мутируют. Появляются новые штаммы. Со временем любое лекарство или вакцина могут потерять свою эффективность. А такой иммунитет навсегда. Никакие мутации не смогут создать вирус, состоящий из чего-либо иного, кроме старых основ.

— Конечно, но эта "богатая элита" с пожизненным иммунитетом — в основном к заболеваниям, которые они и без того имели мало шансов подхватить — она же не сможет иметь детей, так ведь? Не обычным способом?

— Смогут, но только с себе подобными.

— Только с себе подобными. Что ж, лично мне кажется, что это довольно серьезный побочный эффект.

Она смеется и вдруг расслабляется.

— Ты прав, конечно, и я тебе говорила: у меня нет доказательств, все это чистейшей воды фантазии. Необходимые реагенты прибудут через пару дней, тогда я смогу провести анализ на альтернативные основы и исключить эту безумную идею раз и навсегда.

Почти одиннадцать, когда я понимаю, что мне не хватает двух важных файлов. Я не могу подключиться к офисному компьютеру из дома; определенные классы юридических документов должны находиться только на системах с без связи с сетями общего пользования. Так что у меня нет выбора, кроме как идти в офис и лично скопировать файлы.

Я замечаю граффитиста, находясь в квартале от него. На вид ему лет двенадцать. Он одет в черное, но в остальном его, похоже, не слишком волнует, что его заметят, и его наглость, по-видимому, оправданна: велосипедисты проезжают мимо, не обращая на него внимания, а патрульные машины здесь редкость. Сначала я начинаю злиться: уже поздно, и мне нужно работать. Я не в настроении для столкновений. Проще всего, несомненно, было бы подождать, пока он уйдет.

Потом я беру себя в руки. Неужели я настолько равнодушный человек? Меня не волнует, если граффитисты разрисуют каждое здание и каждый поезд в этом городе, но это же расистская отрава. Расистская отрава, на стирание которой я каждое утро трачу двадцать минут.

Все еще незамеченный, я подхожу ближе. Пока не передумал, я проскальзываю в кованые железные ворота, которые он оставил открытыми; замок сломали несколько месяцев назад, и мы так его и не заменили. Он слышит меня, когда я иду по двору, и оборачивается. Он делает шаг в мою сторону и поднимает баллончик с краской на уровень глаз, но я выбиваю его у него из руки. Это меня злит: я мог ослепнуть. Он бежит к ограде и успевает наполовину подняться; я хватаю его за ремень джинсов и стаскиваю вниз. Хорошо, что прутья острые и ржавые.