Я изо всех сил вцепляюсь в поручни кресла, борясь с искушением помахать самому себе рукой: мол, вот он я!

Наконец мы добираемся до Отделения медицинских снимков. Меня пристегивают к самодвижущемуся столу, в кровь вводят коктейль изотопов и вкатывают головой в камеру, состоящую из нескольких тонн сверхпроводящих магнитов и детекторов частиц. При этом комната сразу не исчезает. Техники, вырвавшиеся из пут реальности, деловито хлопочут вокруг сканера, как статисты в старых кинопленочных фильмах, плохо притворявшиеся, что управляют ракетой или атомной станцией. Постепенно все погружается во тьму.

Когда меня вывозят из камеры, глаза уже привыкли к темноте, и в первые несколько секунд свет в комнате кажется невыносимо ярким.

— Мы раньше не сталкивались с поражением точно такой локализации, признается доктор Тайлер, задумчиво разглядывая снимок. Она держит его под таким углом, что я могу и смотреть, и одновременно видеть, что на нем изображено. Тем не менее она предпочитает обращаться только ко мне-нижнему, отчего возникает странное чувство — будто я ребенок, привыкший к опеке взрослых, а они почему-то забыли о нем и, присев на корточки, играют с его плюшевым мишкой.

— Мы точно знаем, что это ассоциативный кортекс — то есть место, где происходит обработка и интеграция сенсорных данных на высоком уровне. Здесь ваш мозг моделирует мир и ваше место в нем. По симптомам похоже, что вы потеряли доступ к первичной модели и имеете дело с вторичной.

— Что это еще за первичная модель, вторичная модель? Я смотрю теми же глазами, что и раньше, верно?

— Да.

— Так почему я не вижу все так же, как раньше? Если испортится фотокамера, у вас будут получаться плохие снимки, но не снимки с птичьего полета!

— Фотокамеры тут ни при чем. Зрение совсем не похоже на фотографию — это сложный акт познания. Игра света на вашей сетчатке ничего не означает до тех пор, пока не подвергнется анализу. А анализ — это выделение границ, определение движения, подавление шума, упрощение, экстраполяция и так далее, вплоть до построения гипотетических объектов, сопоставления их с реальностью, сравнения их с памятью и с ожиданиями. Конечный продукт — это не кино в вашей голове, а совокупность выводов об окружающем мире. Мозг собирает эти выводы и по ним строит модели того, что вас окружает. Первичная модель использует данные практически обо всем, что вы непосредственно видите в данный момент — и ни о чем больше. Она опирается на минимальные допущения. В общем, это очень хорошая модель, но она не возникает автоматически, как только вы на что-то посмотрели. И она не единственная, мы все непрерывно создаем другие модели; большинство людей могут вообразить, как выглядит их окружение практически под любым углом зрения. Я недоверчиво смеюсь:

— Но никто не может так живо вообразить вид комнаты с потолка. Я, во всяком случае, не мог бы.

— Дело в том, что у вас, возможно, произошло переназначение некоторых нейронных путей, которые раньше участвовали в создании первичной модели…

— Я не хочу ничего переназначать! Мне нужна моя первичная модель! — Увидев тревожное выражение на своем лице, я медлю, но в конце концов заставляю себя спросить:

— А вы можете… исправить это повреждение? Пересадить туда новые нейроны?

Доктор Тайлер мягко говорит моему Плюшевому Мишке:

— Мы можем заменить поврежденную ткань, но этот участок еще не настолько изучен, чтобы непосредственно, с помощью микрохирургов, пересаживать нейроны. Мы не знаем, какие нейроны с какими надо соединить. Все что мы можем сделать ввести некоторое количество еще недоразвившихся нейронов в область повреждения и предоставить им самим сформировать связи.

— А… они сформируют правильные связи?

— Весьма вероятно, что да.

— Ах вот как — весьма вероятно… И сколько времени это займет?

— Несколько месяцев, не меньше.

— Я бы хотел проконсультироваться еще с кем-нибудь.

— Разумеется.

Она сочувственно похлопывает меня по руке, но уходит, не оглянувшись.

Несколько месяцев. Не меньше. Комната начинает медленно поворачиваться так медленно, что в конечном счете остается на месте. Я закрываю глаза и жду, пока это ощущение пройдет. Но я продолжаю видеть, окружающее не растворяется. Десять секунд. Двадцать секунд. Тридцать секунд. Вот он я, лежу в постели, глаза закрыты… но я же не делаюсь от этого невидимым, правда? Окружающее никуда не исчезает, верно? Вот что самое противное во всей этой галлюцинации то, что она такая логичная.

Я прикладываю ладони к глазам и сильно нажимаю. Мозаика ярких треугольников быстро разбегается от центра моего поля зрения к краям, дрожащий серо-белый узор скоро заслоняет всю комнату.

Когда я убираю руки, остаточное изображение постепенно растворяется во тьме.

Мне снится, что я смотрю сверху вниз на мое спящее тело, а потом уплываю прочь, свободно, без усилий, поднимаясь высоко в воздух. Я проплываю над Манхэттеном, затем — над Лондоном, Москвой, Цюрихом, Найроби, Каиром, Пекином. Я всюду, куда дотянулась «Сеть Цайтгайст». Я опутываю собой всю планету. Тело мне не нужно, я двигаюсь по орбите вместе со спутниками, я перетекаю по оптическим кабелям. От трущоб Калькутты до особняков Беверли-Хиллз я «Цайтгайст», я — дух времени…

Неожиданно я просыпаюсь, сквозь сон слыша собственную ругань, но еще не понимая, в чем дело.

Оказывается, я помочился в постель.

Джеймс привозит ко мне десятки знаменитых неврологов со всего света и организует дистанционные консультации с десятками других. Они спорят о деталях в интерпретации моих симптомов, но все дают примерно одинаковые рекомендации по лечению.

Итак, берется небольшое количество моих нейронов, собранных во время первой операции. Генетической инженерией они переводятся в зародышевое состояние, стимулируются для деления in vivo, затем впрыскиваются в поврежденную зону. Все под местным наркозом, и я по крайней мере «вижу» примерно то, что на самом деле происходит.

В последующие дни, когда еще слишком рано ожидать какого-либо эффекта, я замечаю, что обескураживающе быстро начинаю адаптироваться к своему статус-кво. Координация улучшается настолько, что я снова могу уверенно и без посторонней помощи выполнять простые действия, как то: есть и пить, испражняться, мыться, бриться. Необычная перспектива нисколько мне не мешает. Поначалу, каждый раз, когда я принимаю душ, мне мерещится прячущийся в клубах пара Рэндольф Мэрчисон (которого играет имитация Энтони Перкинса). Но потом это проходит.

Приезжает Алекс, ему наконец-то удалось вырваться из заваленного работой московского бюро «Цайтгайст Ньюс». Я наблюдаю за их встречей, странно растроганный тем, что оба не знают, о чем говорить. Теперь мне трудно понять, почему сложные отношения с сыном раньше причиняли мне столько мучений. Да, этих двоих не назовешь близкими людьми, но мир-то от этого не рухнет. Таких миллиарды — ну и что?

К концу четвертой недели я начинаю смертельно скучать и жутко раздражаться от тестов с кубиками, которые мой психолог, доктор Янг, требует выполнять дважды в неделю. Пять красных и четыре голубых кубика могут превратиться в три красных и один зеленый, когда поднимается перегородка, скрывающая их от моих глаз, и это повторяется бесконечно… но это подрывает веру в истинность моего видения не больше, чем картинки, где ваза, если на нее внимательно посмотреть, превращается в два профиля, или узоры с пробелами, которые волшебным образом заполняются, если их совместить со слепым пятном сетчатки.

Под давлением доктор Тайлер вынуждена признать, что нет причин дальше держать меня в больнице, но…

— Но я бы предпочла и дальше наблюдать вас.

— Думаю, я сам смогу наблюдать за собой, — отвечаю я.