«Ну какой из тебя инженер!»

Много разного люда заходило к Лефорту и на званые вечера и так. запросто, на «огонёк». Если Патрик Гордон, уравновешенный, осмотрительный и строгий шотландец с широким, бледным и важным лицом, крупными белёсыми ресницами и серо-стальными глазами, смотревшими едко и умно, считался в немецкой слободе головой, то весельчак и щёголь Лефорт был душой общества. В доме Франца Яковлевича можно было узнать последние новости, поделиться виденным, слышанным, дошедшим с родины, выпить стакан отменного вина, кружку доброго пива, сыграть партию в шахматы, в шашки, перекинуться в карты, потанцевать с весёлой, хорошенькой девушкой.

Как-то завернул к Лефорту дядька царя Петра, князь Борис Алексеевич Голицын, с друзьями. Пировали до утра. Угощением русские гости так остались довольны, что большинство блюд отослали своим жёнам, а конфеты все растаскали по карманам. После ужина — кофе с диковинными ликёрами пили в диванной, большой, изящно обставленной комнате с паркетом, цветами, роскошными гобеленами, картинами в золочёных венецианских рамах. Вокруг большого круглого стола были поставлены широкие оттоманки с подушками. За столом приходилось полулежать, и князю Борису особенно понравилась такая вольготная обстановка.

Князь Борис, высокий, широкоплечий красавец блондин, по-польски щеголеватый, в роскошном малиновом кунтуше с откидными рукавами — «вылетами», в ярко-жёлтом жупане и широченных голубого бархата шароварах, пил много, без разбору, как дудка: и кофе, и отдельно ликёр, и вино вперемежку.

Говорил, потирая бритый ямистый подбородок, поблескивая голубыми глазами:

— Не я буду, Франц Яковлевич, если к тебе государя Петра Алексеевича в гости не привезу. Только, — просил, — придумай для такого случая что-нибудь позанятнее. Фейерверк, что ли. Уж очень люба Петру Алексеевичу эта потеха! — Показал на Гордона: — Он приохотил.

После француз Невилль, как-то, будучи в гостях у Лефорта, ругал князя Бориса Голицына.

— Вот вам, — обращался к Гордону, — передовой русский человек. Один из первых повернувший на новую дорогу, сознавший необходимость образования и преобразования, но, как он ещё недалеко ушёл от своих прародителей!

Лефорт рассеянно черпал ложечкой землянику, запивал красным вином, в разговор не вникал, думал о чём-то своём.

Гордон, вытянув ноги в тяжёлых ботфортах, склонив на грудь голову, терпеливо слушал, — молчал.

— Грубый, дикий человек! — возмущался Невилль. — Европеец и печенег! Говорит по-латыни и беспробудно пьёт, уносит конфеты с чужого обеда!

— Мне кажется, мосье, — перебил его Гордон, — не в этом суть дела. Царь Пётр выбежал из дворца на улицу. А вы видели, как грязна эта московская улица!

Резко придвинулся к столу, отчего парик его рванулся вперёд.

— Впрочем, — мотнул головой, — извините, я вас перебил.

— Ах, нет, сделайте одолжение! — засуетился француз.

— Нет, пожалуйста.

— Нет, сделайте одолжение, вам виднее, вы опытнее в этих делах.

Гордон поклонился.

— Молодого царя, я полагаю, — продолжал он, — нужно удерживать от крайностей, к которым влечёт его страстная, я бы сказал — огненная, натура.

Поглядел на свои руки, пошевелил пухлыми пальцами.

— А самым влиятельным человеком в этом отношении является как раз князь Борис.

Гордон знал, что Невилль, прочно связанный с французскими фирмами, наводняющими Европу колониальными товарами, уже по одному этому не может простить русским, достаточно равнодушным к этим «тонким» товарам, отсутствия у них, «этих варваров», «тонкого», по его мнению, вкуса. Тем не менее Гордон решил завершить своё рассуждение, хотя бы только потому, что этого требовало от него, прямолинейного человека, чувство собственного достоинства.

— Вы, — грузно, всем туловищем повернулся он к де Невиллю, — напрасно такого э… строгого… мнения о князе Борисе.

— Строгого?! — изумился Невилль. — Боюсь, что я уже не могу о таких мыслить иначе.

— Князь Борис, — покачал ладонью Гордон, давая понять, что он не закончил мысль, — человек безусловно умный, энергичный, достаточно образованный. Он, как вы знаете, оказал Петру важные услуги с Софьей. И теперь непоколебимо верен Петру, оберегает его интересы.

— Будьте покойны! — по-своему согласился Лефорт. И без видимой связи добавил: — Жизнь наша на каждом шагу зависит от глупого случая, и, стало быть, мосье, — обратился к Невиллю, — излишне раскладывать по полочкам, что хорошо и что плохо… Всё хорошо, что не мешает жить. — Взмахнул рукой, щёлкнул пальцами. — На что и жить, коли не пить!

— Да, но и проводить большую часть своей жизни за бутылкой вина, — скривил губы Гордон, — это… можно добиться того лишь, что нос станет сизый, как слива.

— И что же? — улыбнулся Лефорт. — Говорят: сизый нос — свидетель постоянства характера.

Все засмеялись.

Остальные гости постепенно разошлись, комнаты опустели, беседа приняла более домашний, интимный характер.

— Наша задача, — твёрдо выговаривал Гордон, уставившись на Невилля тяжёлым взором выпуклых серых глаз, — быть ближе к русским, которые тянут к Западу и являются, так сказать, охотниками до иностранцев.

— Мы, французы, — деликатно улыбался Лефорт, — несколько легкомысленно, а иногда и не совсем добродушно любим преувеличивать. Пётр Алексеевич просто хочет другой жизни. Он не может долго оставаться в удалении от людей, которые его многому могут научить.

— Я понимаю Лефорта, когда он считает, что жизнь должна быть каждую минуту красивой, неожиданной, смелой, — говорил Невилль, подбирая слова, — но… некоторые, а возможно, даже и большинство из нас, прилагают слишком много энергии, чтобы устроить здесь, в России, своё личное благополучие, и абсолютно недостаточно, на мой взгляд, занимаются подлинно патриотической деятельностью в пользу своей страны. Я имею в виду…

— Шпионаж, — глухо произнёс Гордон и нервно забарабанил пальцами по столу.

Сморщившись, как морщится человек, положивший в рот изрядную долю лимона, Невилль приложил два пальца к виску.

— Простите, мосье, но это слишком прямолинейно.

— По-солдатски, — заметил Гордон.

— Да… То есть я хотел только отметить, что преданность своему правительству у тех господ весьма невелика или, по меньшей мере, она отступает на задний план перед интересами личного порядка. Я хотел сказать только это, мосье.

— Ясно, по-видимому, — продолжал Невилль, мягко коснувшись локтя Лефорта, — что мы должны играть в России роль первой скрипки. И римский папа…

— Знакомо! — не выдержал, буркнул Гордон, снова перебивая Невилля. — Римский папа! Кому не известно, о чём мечтает этот латинский джентльмен?

Жёлто-прелое личико француза подёрнулось грустью.

— Хорошо, пусть известно! Но мы совершили бы большую ошибку, — продолжал он, минуту подумав, — если бы проявили в этом вопросе недостаточную осмотрительность и излишнюю поспешность… Кстати: мне кажется, большое несчастие нашего века — чуть только собеседник заметит пусть даже незначительное преувеличение, как тотчас же выстраивается на иронический тон. Что? Не так?

Никто ему не ответил.

— Но главное, конечно, не в этом. Главное — надо иметь в виду, господа, — Невилль поднял тонкую бровь, — что вокруг русского трона ещё много, очень много косных, диких людей, распалённых правой верой, голодом по наживе, тоской по разбою.

— Мы это уже прочувствовали, мосье, — сухо заметил Гордон и, поджав пухлые губы, приподнял бокал.

— И чего мудрить! — недоумевал Лефорт, пожимая плечами. — Чувствуй одно, понимай одно: живи глубже, живи до самого дна!

Но на его реплики не обращали внимания.

— Я воздерживался в прошлом и воздерживаюсь в настоящее время от предсказаний возможной нашей роли в России, — говорил Гордон, рассматривая на свет темно-золотистый херес. — Единственное моё предсказание заключается в том, что наши противники, эти косные, дикие люди, о которых вы говорили, — повернулся к Невиллю, — здесь, в России, будут окончательно разгромлены. Но, — вперил он в Невилля строгий, испытующий взгляд, — это при одном непременном условии: продавая русским свои шпаги, мы должны отдавать им и преданность, и совесть, и сердце!