Пётр понимал, что «дерзость, лихость, военная смётка да хитрость», о чём сейчас вот так горячо рассуждает Данилыч, могут вносить смятение в ряды неприятеля, подрывать дух даже у самого упорного, злого врага… Но преклоняться перед этими способами выигрыша сражений, как это сквозит у Данилыча, всё-таки не приходится. Все эти приёмы хороши в своё время, в своём месте и в своей боевой обстановке. А строить только на них планы больших операций — нельзя.
— Так что диспозиции, планы, — выговаривал Пётр, словно очнувшись, встряхнув головой, подходя вплотную к Данилычу, — тоже, мин брудор, надо уметь составлять!.. А этого-то у нас как раз недочёт. Пусть Огильви их составляет, а мы подправим, коли надобно будет. Науку… — взял поданный Данилычем гребень, принялся раздирать им свои густые, сбитые волосы, — науку нам, Данилыч, корить не приходится.
— Опять не то, мин херр. — Меншиков поднял с полу мокрые, сменённые Петром портянки («портнянки», — невольно вспомнилось ему, как по-французски называл их Огильви), бросил их в угол, — я про то, что сейчас, например… вот сейчас, — поднял палец, — можно такую хитрость придумать…
— Какую?
— Пленные показывают, — начал Данилыч, — что нарвский комендант с часу на час ожидает помощи шведского генерала Шлиппенбаха, который, как они полагают, с тремя тысячами солдат стоит около Везенберга.
Пётр сел.
— Я, мин херр, ходил с драгунами по Везенбергской дороге — и, ей-ей, — прижал пальцы к груди, — на тридцати верстах-ни одного шведа не встретил!
Наклонив голову, Пётр внимательно слушал.
— Значит, — докладывал Меншиков, — ежели завести кружным путём на Везенбургскую дорогу наших солдат, одетых в шведские мундиры, и двинуть их оттуда под Нарву — вроде идёт Шлиппенбах на выручку крепости — да отсюда, на виду у нарвского гарнизона, двинуться на этого «нашего Шлиппенбаха» для отражения… А под самой Нарвой посадить засаду, преображенцев. к примеру… Чуешь, мин херр?
— Добро-о! — протянул Пётр, осклабясь. — Под Нарвой, стало быть, фальшивый бой учинить? Выманить Горна из крепости на подмогу своим? — Хлопнул себя по коленкам. — Добро!..
— А как выйдут, мин херр, наша засада у Нарвы им обратный ход и прикроет…
От удовольствия Пётр крепко тёр руки.
— Ей-ей, брудор, добро!.. Подмигнул:
— Та-ак… Стало быть, я за Шлиппенбаха пойду, ты будешь меня «отражать», а около Нарвы, в садах, мы Ренне посадим с драгунами!
Вскочил, обнял Данилыча, завертел…
У Данилыча в жизни и никогда-то не было досуга заранее, неторопливо обдумывать план действий, а темперамент и мало к тому охоты внушал. Так получалось, что спешность дел, неумение, а иногда и невозможность выжидать, подвижность ума, необычайная наблюдательность — всё это приучало его на ходу изыскивать средства к исполнению возникающих замыслов и без колебаний решаться на их выполнение. Пётр его понимал, он также не имел ни досуга, ни привычки к систематическому размышлению об отвлечённых предметах, а воспитание не развило в нём и наклонности к этому. Но когда среди текущих дел он сталкивался с новой задачей, вопросом, он своей прямой, здравой мыслью тут же легко и просто составлял суждение о необходимости, целесообразности и путях разрешения их. И в других он это особо ценил. «Орел! — хвалил он Данилыча про себя. — Хорошая у него, мёртвая хватка!»
— В два часа пополудни, — рассказывал после один шведский офицер, бывший в Нарве, — мы услышали со стороны Везенбергской дороги два сигнальные выстрела из пушек; вскоре они повторились. Комендант Нарвы генерал-майор Горн поднялся на крепостную башню и принялся наблюдать в зрительную трубу. Все мы нетерпеливо ожидали помощи. Хотелось верить, что вот наконец к нам идёт со своим корпусом генерал Шлиппенбах. Вскоре вдали показался дым. Мы поняли, что это авангард Шлиппенбаха сразился с русскими сторожевыми отрядами. И действительно, русская армия тотчас, на наших глазах, начала свёртывать свои палатки и перестраиваться в растянутый против опушки двухшереножный строй — принимать, как мы думали, боевые порядки. В это время шведский, судя по обмундированию, корпус показался из леса, в нём была конница и пехота. Оба войска начали довольно быстро сближаться, загремели пушечные и ружейные залпы… Словом, по всему было видно, что сражение началось…
«И сошедшись, — записано было после в „Юрнале“, — учинили меж собой фальшивый бой из пушек и ручного ружья. Мнимые шведы стреляли строем исправно, по шведскому обыкновению, только так, что ядра перелетали через, а русские палили зело непорядочно, бесстройно нарочно мешались, будто необычайные люди. Было той стрельбы с обеих сторон с полтора часа. Потом русские стали уступать от мнимого Шлиппенбаха; в обозе внезапно начали снимать палатки, впрягать лошадей и обнаружили смятение».
Офицеры нарвского гарнизона высыпали на стены. Генерал Горн, долговязый, сутулый старик с трясущейся сухой головой, одетый в непомерно короткий, словно из вишнёвой коры сшитый, камзол, стоял на крепостной башне, не отрываясь от подзорной трубы. Всё обстояло, как он и предсказывал.
— Конечно, Шлиппенбах в клочья разнесёт этих русских! Видите, — обращался он к своей свите, указывая на расположение тылов русской армии, притопывая худыми ногами, изображая улыбку на жёлтом, постном лице, — видите, уже собираются удирать.
Полковник Лоде, командир пехотного полка нарвского гарнизона, толстый, в широком, мешковатом мундире, волновался больше других — поминутно снимал шляпу, крепко отирал платком лоб, красное круглое лицо, свисающую на воротник малиново-багровую шею.
— Сейчас, — не выдержал он, — своевременно бы оказать помощь генералу Шлиппенбаху в преследовании неприятеля… Нашими свежими силами…
— И немедля, — добавил, нервно звякая шпорой, командующий крепостными драгунами полковник Морат, плотный седеющий офицер, страдающий астмой, но бодрящийся, как все военные люди.
— Да! — произнёс комендант, отставляя трубу. — Время, господа офицеры! — И, выпрямившись, вытянув руки по швам, он отдал приказание выступить на помощь генералу Шлиппенбаху: — Вам, — вытянул два пальца в направлении полковника Лоде. — с тысячью человек пехоты и вам, — изогнул кисть руки в направлении Мората, — с полуторастами драгун, при… э-э… — минуту подумал, — при четырёх лёгких пушках.
Пока Лоде выстраивал отобранные для вылазки части, а Морат подготавливал пушки, подполковник Марквард, помощник Мората, уже вынесся из крепости со своими драгунами.
Навстречу ему зарысил конный отряд, одетый в шведскую форму, — в синих мундирах, синих епанчах, в шляпах с белой обшивкой. Во главе отряда гарцевал польский посланник полковник Арнштедт. прекрасно владеющий шведским языком.
Приблизившись, Марквард выхватил шпагу, отсалютовал, подъехав к Арнштедту, поблагодарил его за прибытие, Арнштедт со своей стороны поздравил Маркварда с избавлением от осады, обнял его и… вырвал шпагу у него из руки.
Мнимые шведы надеялись выманить из крепости всё войско, выделенное Горном для помощи Шлиппенбаху. И это бы удалось как нельзя лучше, если бы не один непредвиденный случай. Когда русские окружили шведских офицеров и предложили им сложить оружие, те, видя безвыходность своего положения, выполнили это требование. Кроме подполковника Маркварда сложили оружие ротмистр Конау. корнеты Дункер, Гулт, Попеншток. Оказал сопротивление только ротмистр Линдкранд — он был пьян.
— Пистолет нужно было сначала отнимать у него, а не шпагу, садовые головы! — ругал после Меншиков полковника Горбова, руководившего разоружением шведов. — Всю кобедню испортили!
Ротмистр Линдкранц во время разоружения застрелился из своего пистолета. Это послужило сигналом для остальных. Шведы метнулись назад, под защиту крепостных бастионов. Тогда полковник Ренне выскочил со своим полком из засады, и под самой Нарвой заварилась горячая сеча. До трёхсот шведов тогда осталось на месте, сорок шесть человек взято в плен. Русские потеряли только четырёх драгун.
«Так высокопочтенным господам шведам, — записано было в „Юрнале“, — был поставлен зело изрядный нос».
