— Ой ли? В кровати ли дело? — потирая ладони, прищурил глаз Меншиков.
— Н-ну, как тебе сказать… — Борис Петрович понял, что малость прошибся, что не с родовитым боярином говорит, что пирожнику Алексашке Москва-то боярская — мачеха… По-стариковски закашлялся, чтобы скрыть смущение перед царским любимцем. Махнул рукой. — Да и здоровье не то! А впрочем, прикажут жить у тебя в Питербурхе — что ж, будем и там проживать. Я ведь солдат… — Хлопнул в ладоши. — Эй. там! — Но тут же быстро подошёл к двери и, высунув голову, крикнул: — Привести сюда чего-нибудь начерно!
Вот я тебе. Александр Данилович, насчёт Питера давеча сказал, — продолжал Борис Петрович, усаживаясь в мягкое кресло возле гостя. — Что ж. греха таить нечего… Да и самому тебе сие ведомо… Не с охотой туда наши-то едут.
— Знаем, знаем, — улыбался Данилыч. похлопывая хозяина по коленке. — Ничего, обомнём…
— А я уж и так и этак просил государя меня в Москву отпустить… На побывку ведь только! — поднял палец Борис Петрович. — Погорел, докладываю ему. — Погладил мизинцем ноздрю, хитро прищурил правый выпуклый глаз. — Жена, мол, на чужом подворье живёт, надобно же ей дом сыскать, где бы голову приклонить. — Пощупал сизый нос и, нарочито равнодушно посмотрев на окно, протянул: — И согласия государя на сие не последовало.
— Сам виноват. Борис Петрович, — заметил Меншиков. — Уж очень ты осторожен, нетороплив, на каждый свой шаг ждёшь от государя приказа.
— А как же иначе-то, Александр Данилович? Опасно службой шутить, когда ей не шутит сам государь! В каждом шаге, в каждом шаге отчёт надо ему донести, — потряс париком, — иначе не могу, не могу, государь мой, никак… Да… Так вот, я в другой раз попросил дозволения у государя, уже не для жены, а для донесения о неотложных делах… Так он мне ответил…
Вошла девушка с подносом, уставленным винами и закусками.
— Начерно выпить, — пригласил гостя хозяин, скосив при этом на девушку выпуклые, рачьи глаза. — Для разговора не вредно.
«Хороша! — решил сразу Данилыч, взглянув на девицу. — Ах, старый конь, какую штучку поддел!..» А Борис Петрович не переставал говорить:
— Так вот, государь мне и ответил: «Полагаем то на ваше рассуждение, а хотя и быть тебе в Москве, — чтобы через неделю паки назад». Вот как у нас!.. Тут много не разживёшься! — Крякнув, пододвинулся ближе к столу. — И с худом худо, а без худа и вовсе худо… Говорят, в начале весны придётся к Днепру идти…
Александр Данилович не слушал, рассеянно барабанил пальцами по столу, продолжал пристально рассматривать девушку.
Постукивая высокими каблучками, она ловко занималась столом: поставила перед каждым по фужеру из голубого стекла, с золотыми венчиками-обводами, между ними, ближе к хозяину, оправленный серебром тонкий, прозрачный кувшин веницейской работы, наполненный рубиновым венгерским вином, расставила тарелки, накрыла хрустящей белоснежной салфеточкой хлеб… Как бы случайно перехватив пристальный взгляд Александра Даниловича, еле заметно улыбнулась уголком пухлого ротика, скромно опустила тёмные лучистые глазки, но затем стрельнула ими в упор и тотчас, как бы снова смутившись, прикрыла лукавые огоньки густыми ресницами.
Данилыч аж крякнул.
«Бес-сёнок! — подумал. — Вот девица — огонь!..»
Приготовив всё на столе, девушка отошла, взглянула на Шереметева, чуть прищурив смеющиеся глаза. Стройная, с высокой, девичьей грудью, чернобровая, губки, как спелые вишни, пухлые, румяные щёчки с детскими ямочками…
— Всё, мейн герр? — спросила, пряча руки под фартучек.
— Всё, — кивнул Шереметев, — можешь идти. Прошу, Александр Данилыч! — обратился к гостю. — Чем богат, тем и рад!.. Не побрезгуй.
Наполнил фужеры;
— «По грибы не час и по ягоды нет — так хоть по еловые шишки!..» А ну-ка, попробуем!..
— Эта, что подавала-то, — новенькая? — деланно равнодушно спросил Александр Данилович, принимая фужер. — Откуда? С Кокуя?
— Не-ет, полонянка… Захватил в Мариенбурхе… Состояла служанкой у пастора.
— Вот оно ка-ак! — Меншиков прищурил левый глаз, щёлкнул пальцами. — А я смотрю, Борис Петрович, у тебя губа не дура, язык не лопата. — Похлопал его по колену. — Ох, старый греховодник!..
Шереметев откинулся на спинку кресла, округлив и без того выпуклые, как плошки, глаза, замахал обеими руками, закашлялся.
— Что ты, что ты. Александр Данилович! Побойся бога!.. Где уж мне, старику!.. — и закатился дробным смешком.
— По-олно, полно, — подмигивал Меншиков. — полно Борис Петрович, малину-то в рукавицы совать. Дело ж известное: что в поле горох да репка, то в мире вдова да девка! — значит, тут без греха невозможно, — всяка жива душа калачика хочет!.. А уж ты…
— Что я?
— Ста-арый волк!.. Редко берёшь, да метко дерёшь!
— Нет, нет. Александр Данилович, не то, не то, — упрямо мотал головой Шереметев. — Это ты на меня возводишь напраслину… Всё ж дело в старухе… Старуха моя, — шепелявил Борис Петрович, обгладывая крылышко куропатки. — ни сшить, ни распороть — никуда по хозяйству, а эта немка, сам видел: и аккуратна, и ловка, и искусна. Может всё и приготовить, и подать, и обставить на любой иноземный манер.
— Так, так, — кивал Меншиков. — И в нарядах искусна, — заметил раздумчиво.
— Во всём, во всём! — соглашался хозяин. — А в доме фельдмаршала… Сам, Александр Данилович, знаешь… Государь приказывает такой политес наводить!..
— Н-да-а, — тянул Меншиков, — вот как кстати это сейчас для меня, вот как кстати!.. Находка!..
— Насчёт чего это ты? — удивлённо спросил Шереметев.
Александр Данилович слегка потянулся:
— Да ведь свадьбу я затеял играть… — Ну, знаю, слыхал…
— Сёстры-то с ног сбились, — готовить Маняше приданое… Тоже тяп-ляп-то не сделаешь… При моём положении… Надо чин чином всё справить… Да и по хозяйству, сам знаешь, надобно подготовить всё как подобает. Такие дела не часто бывают… А потом… моё дело — у всех на виду, в случае чего одних пересуд, — кисло улыбнулся, мотнул кистью руки, — не оберёшься!.. А посудачить, пошипеть есть кому!
— Этого хоть отбавляй! — подтвердил хозяин.
— Стало быть, надо всё приготовить без сучка без задоринки!..
— Это что и говорить, — соглашался Борис Петрович. — Ты не граф, генерал-губернатор Санкт-Петербурха, да и… — и поднял вверх указательный палец, — правая рука государя. Только я не совсем понимаю, прости, Александр Данилович: к чему это ты разговор ведёшь-клонишь?
— К тому, господин фельдмаршал, что эту самую девушку, как её?
— Марта.
— Марту эту… ты бы, это самое, направил бы ко мне, политес-от навести в моём доме. Девицам помочь. Сейчас для меня такой человек — клад, сам понимаешь…
Шереметев сразу полез под парик — в затылке поскресть. Промычал:
— Н-да-а… дело такое… И самому мне без неё туго будет…
Прикинул, что куда ни кинь, получается клин, — перечить Данилычу никак невозможно. Спросил:
— А надолго она потребна тебе?
— Да это… — Данилыч дёрнул рукой. — Договоримся тогда…
И в тот же день мариенбургская пленница Марта Скавронская[26], бывшая служанка пастора Глюка, переехала к Меншикову.
Как-то заехал к Александру Даниловичу Шафиров. Увидев в первый раз Марту, этот вёрткий толстяк по-своему её оценил: «Аппетитна!» — сладостно вымолвил он, потирая свои пухлые руки. И с рокочущим хохотком принялся Пётр Павлович пространно, со знанием дела, тогда толковать о достоинствах женщин, оговариваясь при этом, что, конечно, у каждого на сей счёт свой собственный вкус — кому нравится апельсин, а кому свиной хрящик…
— Ни черта ты в этом деле не смыслишь! — оборвал его Данилыч тогда. — При чём тут апельсины и хрящики?.. Ум раскорячивается иногда, — понимаешь?!
Не мог этого Шафиров понять. Не мог потому, что никогда не попадал он в такое безвыходное положение, когда действительно «ум раскорячивается», как это происходит теперь вот у него, у Данилыча.
В самом деле: Дашенька — ангел, Марта — бесёнок. Та — согревающее душу тепло, эта — пламя, огонь, что нет-нет и пробьётся, нет-нет и сверкнёт в её тёмных глазах. В ту можно верить до гроба: и скромна, и почтительна, и любит его без остатка. Как жена — ну что же может быть лучше!.. А эта — ив палатке с тобой, на биваке… Поедет хоть на край света за мужем, и в походной коляске, и верхом, если нужно. И в любой компании хозяйка-душа; что принять, что угостить, что занять… Та и эта: ясный день и звёздная ночь… Что любит, счастьем клялась… Непрестанно целуя в синие очи, мешая слова немецкие, русские, сжав его щёки, глядела в самые донышки глаз и как-то по-своему, с какой-то особенной своей женской прелестью, смело шептала тогда, что «это, майн либлингс,[27] навеки, навеки… Такие, как ты, не проходят бесследно!..»
