Она сильно любила сестру Габріэль, которая всегда обращалась съ ней, какъ съ маленькимъ ребенкомъ; но она не любила сестры Любови и наединѣ со мной отзывалась о ней съ презрительной миной.

Она также говорила, что сестра Мари-Любовь не позволяетъ ей взбираться къ намъ на спину и что нельзя смѣяться надъ ней, какъ надъ сестрой Габріэлью, которая спотыкалась, поднимаясь по лѣстницамъ.

Вечеромъ, послѣ молитвы сестра Габріэль объявила намъ о своемъ уходѣ. Она обняла насъ всѣхъ, начиная съ самыхъ маленькихъ. Въ спальню поднимались въ большомъ безпорядкѣ: большія шептались и заранѣе возмущались противъ сестры Мари-Любови; маленькія хныкали, какъ при приближеніи опасности.

Исмери, которую я несла на спинѣ, плакала громко, ея маленькіе пальцы душили меня немного, и слезы ея падали мнѣ на шею.

Никто не думалъ смѣяться надъ сестрой Габріэлью, которая съ большимъ трудомъ поднималась по лѣстницѣ, безпрестанно повторяя: „Т-съ, т-съ!“ Шумъ, однако, не унимался. Нянька изъ спальни маленькихъ тоже плакала; раздѣвая, она толкнула меня и сказала:

— Я увѣрена, что ты-то рада твоей Мари-Любови.

Мы звали ее нянькой Эсфирь.

Изъ трехъ нашихъ нянекъ я любила ее больше всѣхъ. Она была немного грубовата, но очень любила насъ.

Ночью она будила тѣхъ, которыя имѣли скверныя привычки, чтобы избавить ихъ на слѣдующій день отъ розогъ. Когда я кашляла, она поднималась и ощупью совала мнѣ въ ротъ мокрый кусокъ сахару. Часто она брала меня къ себѣ съ моей постели, гдѣ я леденѣла отъ холода, чтобы согрѣть меня.

На слѣдующій день въ столовую вошли, молча. Няньки приказали намъ стоять; многія изъ большихъ держались прямо, съ гордымъ видомъ; нянька Жюстина покорно и грустно стояла у конца стола, а нянька Неронъ, похожая на жандарма, отмѣряла свои сто шаговъ посрединѣ столовой.

Она часто посматривала на стѣнные часы, презрительно пожимая плечами.

Сестра Мари-Любовь вошла, оставивъ за собой дверь открытой. Въ своемъ бѣломъ передникѣ и бѣлыхъ рукавахъ она показалась мнѣ еще выше. Она шла медленно, оглядывая всѣхъ; четки, висѣвшія у ней на боку, тихо побрякивали, ея юбка слегка колыхалась внизу.

Она поднялась на три ступеньки своей эстрады и жестомъ пригласила насъ сѣсть.

Послѣ полудня она водила насъ въ поле.

Было очень жарко. Я сѣла около нея на холмѣ. Она читала книгу, наблюдая за маленькими дѣвочками, игравшими у подножія холма. Она долго глядѣла на заходящее солнце и ежеминутно повторяла:

— Какъ красиво! какъ красиво!

Вечеромъ того же дня розги исчезли изъ спальни маленькихъ, а въ столовой салатъ мѣшали уже вилками. Помимо этого, ни въ чемъ никакихъ перемѣнъ не произошло. Съ 9 до 12 ч. мы были въ классѣ, а послѣ полудня шелушили орѣхи для торговца маслами.

Самыя большія разбивали орѣхи молоткомъ, а самыя маленькія вынимали ядро изъ скорлупы. Ҍсть орѣхи было строго запрещено, но, главное, не легко было дѣлать это: всегда находилась какая-нибудь доносчица, изъ зависти.

Нянька Эсфирь смотрѣла намъ въ ротъ. Иногда она не успѣвала настигнуть неисправимую лакомку. Тогда она дѣлала ей большіе глаза, посылала ей тумака и говорила:

— Я смотрю за тобой.

Насъ было нѣсколько, пользовавшихся большимъ довѣріемъ съ ея стороны. Она поворачивала насъ, дѣлая видъ, что она смотритъ за нами, и говорила съ улыбкой:

— Закрой твой клювъ.

Часто мнѣ хотѣлось съѣсть орѣхъ, но добрые глаза няньки Эсфири мелькали предо мной, и я краснѣла при мысли обмануть ея довѣріе.

Со временемъ желаніе стало столь сильнымъ, что я только объ этомъ и думала; цѣлыми днями я искала случая съѣсть орѣхъ и не быть пойманной. Я пробовала прятать орѣхи въ рукава, но я была такой неловкой, что тотчасъ же теряла ихъ; да къ тому же мнѣ хотѣлось много, много. Мнѣ казалось, что я съѣла бы цѣлый мѣшокъ.

Наконецъ, однажды я улучила случай. Нянька Эсфирь, которая водила насъ спать, поскользнулась о скорлупу, выронила изъ рукъ свой фонарь, и онъ потухъ. Я стояла около чашки съ орѣхами, схватила цѣлую горсть и сунула въ карманъ.

Какъ только всѣ улеглись, я вынула орѣхи изъ кармана и, закутавшись въ одѣяло съ головой, набрала полный ротъ; мнѣ сейчасъ же показалось, что вся спальня слышитъ шумъ, производимый моими челюстями; мнѣ стоило большого труда грызть ихъ тихонько и медленно; шумъ, какъ удары колотушки, отдавался у меня въ ушахъ. Нянька Эсфирь поднялась, зажгла лампу и, нагнувшись, стала заглядывать подъ кровати.

Когда она подошла ко мнѣ, я взглянула на нее съ ужасомъ.

— Ты не спишь? — сказала она тихо.

Затѣмъ она продолжала свои поиски. Она прошла до конца спальни, открыла и закрыла дверь, но едва она улеглась и затушила лампу, какъ стукнула щеколда, какъ будто бы кто то отворялъ дверь.

Нянька Эсфирь снова зажгла лампу и сказала:

— Ну, ужъ это слишкомъ; не кошка же въ самомъ дѣлѣ сама открываетъ дверь.

Мнѣ казалось, что ей страшно; я слышала, какъ она ворочалась на своей постели и вдругъ начала кричать:

— Боже мой, Боже мой!

Исмери спросила ее, что съ ней. Она разсказала намъ, что чья то рука открыла кошкѣ дверь и что чье то дыханіе коснулось ея лица.

Въ полу-мракѣ видно было, что дверь полуоткрыта. Я очень испугалась. Я думала, что это дьяволъ пришелъ за мой. Долго ничего не было слышно. Нянька Эсфирь спросила, не пойдетъ ли кто-нибудь затушить лампу, которая, однако, была очень недалеко отъ ея постели. Никто не отозвался. Тогда она позвала меня.

— Ты такая умница, тебя вѣдь и мертвецы не тронутъ, говорила она мнѣ, когда я вставала.

Она смолкла, какъ только я потушила лампу; тотчасъ же я увидѣла тысячи свѣтлыхъ точекъ и почувствала большой холодъ на щекахъ. Подъ кроватями мнѣ чудились зеленые драконы съ пылающими пастями. Я чувствовала ихъ когти на своихъ ногахъ, и какія то искры прыгали вокругъ моей головы. Я почувствовала страшную усталость; добравшись до постели, я твердо была увѣрена, что у меня уже нѣтъ ногъ. Когда же я отважилась убѣдиться въ этомъ, я нашла ихъ совершенно холодными, и я заснула, держа ихъ въ рукахъ.

Утромъ нянька Эсфирь нашла кошку на одной изъ постелей около двери.

Ночью она окотилась…

О происшествіи было доложено сестрѣ Мари-Любови. Она отвѣтила, что, несомнѣнно, кошка открыла дверь, вскочивъ на щеколду. Но дѣло осталось не вполнѣ выясненнымъ, и меленькія долго еще говорили о немъ вполголоса.

На слѣдующей недѣлѣ всѣхъ восьмилѣтнихъ перевели въ спальню старшихъ.

Мнѣ дали кровать у окна, какъ разъ около комнаты сестры Мари-Любови.

Мари Рено и Исмери оказались моими сосѣдками. Часто, когда мы уже были въ постели, сестра Мари-Любовь садилась у моего окна, брала мою руку и, смотря въ окно, нѣжно поглаживала ее. Какъ-то ночью случился по близости большой пожаръ. Въ спальнѣ стало совсѣмъ свѣтло. Мари-Любовь открыла настежь окно и стала будить меня, говоря:

— Вставай, посмотри на пожаръ!

Она взяла меня на руки и, проводя рукой по моему лицу, чтобы разогнать сонъ, повторяла:

— Посмотри, видишь, какъ красиво!

Мнѣ такъ хотѣлось спать, что голова падала ей на плечо. Она съ досадой шлепнула меня, говоря, что я глупышка. Тогда я, наконецъ, проснулась и принялась плакать. Крѣпко прижавъ къ себѣ, она сѣла и стала убаюкивать меня, а сама не переставала смотрѣть въ окно. Ея лицо казалось совсѣмъ прозрачнымъ, а въ глазахъ отражалось зарево.

Исмери была бы очень рада, если бы сестра Мари-Любовь никогда не подходила къ окну и не мѣшала ей болтать. У ней всегда было что-нибудь на языкѣ, а голосъ ея былъ такой громкій, что былъ слышенъ на другомъ концѣ спальни.

— Исмери все еще болтаетъ, — замѣчала сестра Мари-Любовь.

— Сестра Мари-Любовь все еще ворчитъ, — отвѣчала Исмери.

Меня смущала ея дерзость. Мнѣ казалось, что сестра Мари-Любовь дѣлаетъ видъ, что не слышитъ.

Какъ-то разъ она ей сказала однако:

— Не смѣйте возражать мнѣ, жалкая карлица.

— Гнуфъ, — крикнула ей Исмери.