Они вошли всѣ трое съ мѣшками и веревками; сестра начала кричать, просить прощенія, а мнѣ было такъ стыдно стоять совсѣмъ голой.

Часто отецъ бралъ насъ съ собою туда, гдѣ были люди и пили вино; меня ставили на столъ между стаканами, и я пѣла пѣсню Женевьевы Брабантской. Всѣ эти люди смѣялись, цѣловали меня и заставляли пить вино.

Уже наступала ночь, когда мы возвращались домой. Отецъ широко шагалъ, шатаясь изъ стороны въ сторону, часто спотыкался; иногда вдругъ принимался громко плакать, говоря, что нашъ домъ подмѣнили. Сестра начинала кричать, но всетаки въ концѣ концовъ она отыскивала домъ, несмотря на темноту. Однажды утромъ тетка Кола стала вдругъ осыпать насъ упреками, говоря, что мы несчастныя дѣти, что кормить она насъ больше не станетъ и что мы можемъ себѣ идти искать отца, который дѣлся неизвѣстно куда. Когда гнѣвъ ея прошелъ, она всетаки дала намъ поѣсть, какъ всегда; но вскорѣ послѣ того усадила насъ въ телѣжку дѣда Шикона. Телѣжка была нагружена соломой и мѣшками съ зерномъ. Меня посадили сзади въ углубленіи между мѣшками. Повозка накренялась назадъ, и при каждомъ толчкѣ я скатывалась по соломѣ.

Я ужасно боялась всю дорогу, и каждый разъ, какъ я сползала назадъ, мнѣ казалось, что или я выпаду изъ телѣжки, или мѣшки рухнутъ на меня.

Мы остановились у постоялаго двора. Какая то женщина помогла намъ вылѣзти, стряхнула солому съ насъ и напоила насъ молокомъ.

— Вы думаете, отецъ захочетъ взять ихъ? — спросила она Шикона, лаская насъ.

Шиконъ покачалъ головой, постучалъ трубкой о столъ, скривилъ въ гримасу свои толстыя губы и отвѣтилъ:

— Онъ, можетъ быть, ушелъ еще дальше. Сынъ Жирара говорилъ, что встрѣтилъ его по дорогѣ въ Парижъ.

Потомъ Шиконъ сводилъ насъ въ какой то красный домъ съ высокими крыльцами, къ которому вело много ступенекъ. Онъ долго разговаривалъ съ какимъ то господиномъ, тотъ махалъ руками и говорилъ что то о разъѣздахъ по всей Франціи. Господинъ положилъ мнѣ руку на голову и повторилъ нѣсколько разъ:

— А вѣдь онъ мнѣ не говорилъ, что у него есть дѣти.

Я поняла, что рѣчь идетъ объ отцѣ и попросила повидать его.

Господинъ ничего не отвѣтилъ, посмотрѣлъ на меня и спросилъ у Шикона:

— А сколько ей лѣтъ?

— Да лѣтъ пять, — отвѣтилъ старикъ.

Сестра въ это время играла съ котенкомъ на ступенькахъ.

Мы вернулись въ телѣжкѣ обратно къ теткѣ Кола; она встрѣтила насъ пинками и воркотней. Нѣсколько дней спустя она посадила насъ на поѣздъ, и въ тотъ же вечеръ мы очутились въ громадномъ домѣ, гдѣ было много дѣвочекъ.

Сестра Габріэль насъ сразу разлучила, говоря, что сестра уже достаточно велика, чтобы быть со средними, а я осталась съ маленькими.

Сестра Габріэль, маленькая, старенькая, худенькая, вся согнутая, завѣдывала спальнями и столовой. Въ спальнѣ, чтобы убѣдиться въ нашей чистоплотности, она всегда запускала намъ свою худую, жесткую руку между простыней и рубашкой и нещадно сѣкла розгами въ положенные часы тѣхъ, чьи простыни оказывались мокрыми.

Въ столовой она приготовляла салатъ въ большой желтой глиняной чашкѣ.

Засучивъ рукава до плечъ, она погружала въ салатъ до локтей свои черныя, корявыя руки и, когда она ихъ вынимала, онѣ лоснились отъ стекавшаго съ нихъ масла, и это мнѣ напоминало засохшія вѣтки въ дождливые дни.

Съ первыхъ же дней я нашла себѣ подругу. Она подошла ко мнѣ, подпрыгивая, съ задорнымъ видомъ.

Она была не выше скамейки, на которой я сидѣла. Безъ всякаго стѣсненія она облокотилась на меня и спросила:

— Ты чего не играешь?

Я сказала, что у меня болитъ бокъ.

— Да, — отвѣтила она, — я знаю, у тебя мать умерла отъ чахотки, а сестра Габріэль говоритъ, что и ты тоже скоро умрешь.

Она взобралась на скамейку, подобравъ подъ себя ноженки, спросила, какъ меня зовутъ, сколько мнѣ лѣтъ, сообщила, что ее зовутъ Исмери, и что она старше меня, но что докторъ говоритъ, что она уже никогда больше не выростетъ. Она сообщила мнѣ, что учительницу зовутъ Мари-Любовь, и что она злая и строго наказываетъ болтушекъ. Потомъ, вдругъ спрыгнула на полъ и закричала:

— Августина!

Голосъ у ней былъ, какъ у мильчишки, а ноженки кривенькія.

Въ концѣ перемѣны я увидала ее уже на спинѣ Августины, которая перебрасывала ее съ плеча на плечо, какъ бы силясь сбросить. Поровнявшись со мной, Исмери крикнула:

— Скажи, ты тоже будешь таскать меня?

Скоро я познакомилась и съ Августиной.

Старая болѣзнь глазъ обострилась у меня. Ночью вѣки у меня склеивались, и я была совершенно слѣпой до тѣхъ поръ, пока мнѣ не промывали глаза. Августинѣ было поручено водить меня въ лазаретъ. Каждое утро она приходила за мной въ спальню. Я слышала ея шаги отъ самой двери. Она не долго возилась со мной: хватала меня за руку на ходу и, не заботясь о томъ, стукаюсь я о кровать или нѣтъ, уводила.

Съ быстротой вѣтра мы пробѣгали по корридорамъ, лавиной скатывались съ высоты двухъ этажей; я неслась, словно падая въ пропасть; лишь время отъ времени попадала я ногой на ступеньки; Августина крѣпко держала меня своей рукой.

Чтобы попасть въ лазаретъ, нужно было пройти позади церкви, затѣмъ мимо бѣленькаго домика, тутъ мы ускоряли шагъ.

Однажды, когда я, выбиваясь изъ силъ, упала на колѣни, она подняла меня, стукнувъ по головѣ, и сказала:

— Иди же скорѣй, мы у покойницкой.

Каждый день потомъ, изъ страха, что я упаду, она предостерегала меня, когда мы находились около покойницкой.

Я боялась, главнымъ образомъ потому, что боялась Августина: мѣсто было опасное, если она такъ быстро бѣжала. Я добиралась до лазарета вся въ поту и задыхаясь; кто-то толкалъ меня на маленькій стулъ, и колотье въ боку у меня давно уже проходило, когда начинали промывать мнѣ глаза.

Августина же свела меня въ классъ сестры Мари-Любови.

— Сестра, вотъ новенькая, — сказала она притворноробкимъ голосомъ.

Я ожидала грубаго пріема, но сестра Мари-Любовь улыбнулась мнѣ, обняла меня нѣсколько разъ и сказала:

— Ты слишкомъ мала, чтобы сидѣть на скамейкѣ, будешь сидѣть здѣсь.

И она усадила меня на маленькую скамейку между ножками своего стола.

Какъ хорошо было тамъ! Теплота шерстяныхъ юбокъ ласкала мое тѣло, истерзанное скачкой по деревяннымъ и каменнымъ лѣстницамъ!

Часто двѣ ноги вытягивались по сторонамъ моей скамеечки и эти нервныя и теплыя ноги плотно обхватывали меня. Рука ощупью склоняла мою голову на юбки между колѣнями и я засыпала подъ этой нѣжной рукой на этой теплой подушкѣ.

Когда я просыпалась, подушка превращалась въ столъ. Та же рука клала на немъ остатки пирожковъ, кусочки сахару и нѣсколько конфетокъ.

Вокругъ меня шумѣлъ дѣтскій міръ:.

Какой-то голосъ плакалъ:

— Нѣтъ, сестра, это не я.

— Другіе пронзительно кричали:

— Да, сестра, это она.

Надъ моей головой звучный и ласковый голосъ возстанавливалъ спокойствіе подъ аккомпаниментъ ударовъ линейкой по столу, необыкновенно громко отдававшихся и въ моемъ убѣжищѣ.

Иногда происходило сильное движеніе. Ноги оставляли мою скамеечку, колѣни смыкались, стулъ сдвигался съ мѣста, и я видѣла, какъ къ моему гнѣзду склонялись бѣлый нагрудникъ, тонкій подбородокъ, мелкіе и острые зубы и, наконецъ, два привѣтливыхъ глаза, которые внушали мнѣ довѣріе.

Какъ только мои глаза поправились, къ лакомствамъ прибавилась азбука. Это была маленькая книжка, гдѣ вмѣстѣ со словами были картинки. Я часто разсматривала одну большую ягоду земляники, которую я представляла себѣ величиной, по крайней мѣрѣ, съ куличъ.

Когда въ классѣ стало тепло, сестра Мари-Любовь помѣстила меня на скамейкѣ между Исмери и Мари Рено, которыя были моими сосѣдками по спальнѣ. Время отъ времени она позволяла мнѣ возвращаться въ мое дорогое гнѣздо, гдѣ я находила книги съ разсказами, надъ которыми я забывалась.

Однажды утромъ Исмери съ большой таинственностью увлекла меня и сообщила, что сестра Мари-Любовь не будетъ больше заниматься въ классѣ, такъ какъ она занимаетъ мѣсто сестры Габріэль въ спальнѣ и столовой. Она не сказала мнѣ, откуда она узнала объ этомъ, но она была крайне опечалена.