Они еще раз повторили, что стеклянным бутылкам не место в душевой, и будто случайно преградили Тракселю дорогу, когда он сказал, что кто-то все же должен бы собрать осколки.

Клиенты заявили:

— Это была его бутылка, а не наша.

Траксель молчал. На полке он заметил чистую щетку для волос и рядом закрытую мыльницу Хуггенбергера.

Один из клиентов направился в комнату отдыха, другой включил дальний душ, куда осколки не долетели. Ну а Траксель, тот просто отвернулся от Хуггенбергера.

— Пойду за веником, — пробурчал он себе под нос.

Хуггенбергер все еще стоял среди осколков в скользком слое шампуня. Он попытался было подтянуться, ухватившись за полку, но тут же понял, что полка его не выдержит, а калорифер слишком горячий, и потому опереться на него нельзя. Вдруг он заметил, что остался в душевой в полном одиночестве, и наступившая тишина испугала его; он мог бы выбраться из усыпанной осколками душевой через бассейн, но ему мешали перила. Наконец он на коленях пополз вперед, отгребая в сторону осколки, пока не заметил под лесенкой ведро. Тогда он зачерпнул воды из бассейна, смыл осколки и шампунь. Теперь он больше не рисковал пораниться. С трудом дотащился до умывальника, упершись в него руками, подтянулся, снял купальную простыню, завернул в нее мыльницу и щетку для волос.

Дверь в раздевалку так и осталась незакрытой, и Хуггенбергер, пока полз к умывальнику, мог слышать, о чем там говорили.

Кто-то любопытствовал, каким образом человек без ноги спит с женщиной и, вообще, что это должна быть за женщина, другой ответил, что знает женщину, которой нравится спать с калеками, ведь во все времена были женщины с извращенным вкусом. Потом заговорили о больных диабетом. У кого-то был знакомый, которому пришлось ампутировать ногу. Отрезали, точно колбасу, кусок за куском, сначала стопу, потом до колена и наконец то, что еще оставалось.

— При одной мысли об этом становится жутко. Уж лучше покончить с собой, — рассуждал кто-то.

Хуггенбергер почти добрался до незатворенной двери, когда Траксель вошел в душевую, в белом халате, без веника, зато с пластмассовым шлангом; он затворил за собой дверь, прошел мимо Хуггенбергера, не удостоив его взглядом, шлангом загнал осколки стекла в сток, более крупные осколки собрал и отнес в ведро. Вышедшего из парилки клиента он попросил секунду подождать и еще раз как следует окатил пол.

Уходя, Траксель сказал:

— Ну вот, теперь все в порядке, опасность миновала.

Когда Хуггенбергер вышел из раздевалки, Траксель сидел в холле, оформляя абонементы и раскладывая их по порядку.

Но вот Траксель поднял глаза, желая убедиться, что Хуггенбергер уже ушел, а тот стоял всего в нескольких шагах от него, и в его взгляде было столько презрения, что Тракселю стало не по себе.

Хуггенбергер ушел раньше, чем Траксель смог вымолвить хоть слово.

Перед праздниками Траксель обычно дарил клиентам образчики мыла и шампуня и сверх того каждому вручал поздравительную открытку.

Клиенты восхищались вкусом хозяина, расхваливали новые паласы в раздевалке, их качество, ведь самое главное, по их мнению, чтобы паласы были прочными и легко чистились.

Увы, не все знают, как надо относиться к чужой собственности, говорили они.

В конце лета, когда, собственно, и начинался новый сезон, Траксель выкинул абонемент Хуггенбергера, хотя оставалось еще одно свободное поле.

— Вы можете сделать это со спокойной совестью, — сказала ему временная помощница, — в какой-то раз я уж точно забыла проставить штемпель.

— Вы уверены? — спросил ее Траксель.

— Разумеется, то есть…

— Тогда все в порядке, — прервал он ее.

Если кому-нибудь приходило в голову заговорить о Хуггенбергере, рассказать новичку эту скандальную историю или просто упомянуть его имя, остальные грозили ему, что запрут его в парилке при ста градусах и каждые пять минут станут выливать на камни пол-литра воды.

Дело-то хоть и не скандальное, но все-таки неприятное. Мы с удовольствием проводим время с людьми своего круга, говорили клиенты. Прежде всего человек должен быть чистоплотным. Иные этому за всю жизнь так и не могут научиться.

— Для меня каждый человек — желанный гость. Надо только пристойно себя вести, — добавлял Траксель.

© 1983 S. Fischer Verlag, Frankfurt am Main

Когда в деревне Эшенбах, расположенной на Риккенском шоссе между долиной Тоггенбург и рекой Линт, летом шестьдесят восьмого в вечер тринадцатого августа внезапно умер крестьянин Кустер, выяснилось, что почти два с половиной десятилетия он пользовался у многих большим авторитетом как травник, врачеватель и целитель; более осторожные люди утверждали, что недостаточно хорошо знали его, чтобы оценить по заслугам, а может, просто не могли этого сделать, но как раз они-то всегда считали Кустера хоть и неопасным, но законченным шарлатаном и колдуном; и лишь немногие не пустословили зря, а заявляли напрямик: он был не кем иным, как продувным мошенником, шутом, знахарем и ведьмаком, он тянул с живых, причем обеими руками.

Кустер родился в нищей крестьянской семье и был восьмым из одиннадцати тщедушных, узкогрудых детей, звали его тогда Зеппли, и имел он все что угодно, только не радостное детство и юность; зато, когда шестьдесят четыре года спустя он погиб, он был очень состоятельным, очень толстобрюхим господином Йозефом Кустером. В тот вечер в среду он уже четвертый день пребывал в глубоком запое и вряд ли протрезвел бы и на пятый.

Он переходил улицу, устремившись в близлежащий трактир «Орел», чтобы в очередной раз наполнить дешевым шнапсом опустошенную, как обычно утром, литровую бутыль, когда на него наехал грузовик братьев Кальт, «Перевозка скота и щебня», протащил по улице и, тормозя, раздавил двойными колесами.

Где-то с сорока лет, войдя в «силу», он лечил или колдовал, тогда же и начал пить, чтобы сохранить эту «силу», а может, и устоять перед ней. Поначалу он, как каждый крестьянин, мог гнать свою ежедневную дозу шнапса сам, но вскоре стал спиваться, и жена тайком обхаживала всю деревню, до тех пор пока его не лишили права винокурения и официально не запретили поставлять ему фруктовое сусло и какие бы то ни было соки, содержащие алкоголь. Поговаривали, правда, что, получив из местной общины эту бумажонку, снабженную печатью и двумя подписями, он ни дня не просыхал. Тогда он уже неплохо зарабатывал своим искусством, к тому же Кустеры, особенно жена, были экономны до скаредности. Они смогли вскоре отказаться от аренды и сделать усадьбу своей собственностью, после чего год за годом прикупали луга и пастбищные угодья, пашню, все больше скота, больше леса, больше машин и техники — одним словом, то, что требуется постоянно растущему крестьянскому хозяйству. Дом, сараи, амбары, курятники были перестроены или выстроены заново, затем Кустер нанял трех батраков, двух итальянцев и испанца, сам же ежедневно утром и вечером заходил с опустошенной бутылью в «Орел», платил наличными и возвращался уже с наполненной.

Его жене и дочери достался в наследство не обремененный долгами двор, самый большой в деревне. А всех, кто благодаря его услугам долгие годы был обязан ему здоровьем и даже жизнью, он поставил перед жгучим вопросом, как же они теперь, так неожиданно, будут обходиться без него; будут ли, к примеру, язва желудка или рак поджелудочной железы оставаться в заговоренном состоянии или снова буйно разрастаться; о всех гораздо менее опасных болезнях его клиентуры не стоило даже и говорить. За прошедшие годы у Кустера образовалась обширная практика. Основу ее составляли крестьяне, живущие в долине Линта, потом стали стекаться люди из районов Цюрихского озера и нагорья, а вскоре и из городов. О нем шли толки, в последние годы приезжало все больше богатых людей, как правило дряхлых пожилых господ, наконец, даже несколько тяжелых больных — монахов-бенедиктинцев из Айнзидельна, которых с наступлением темноты провозили по Риккенскому шоссе к целителю. Все это известно всем. Это могло бы стать предысторией к одному событию, происшедшему за три месяца до кончины Кустера, которое одни считают правдой, а другие отметают как полную чушь.