И долго ему мерещилось, будто он глядит и видит, как этот мальчонка в детской кабанице носится по его полю… И пришли на ум собственные дети…
«Однако, — спохватился он, — о чем я сейчас думаю? Что будет, если я его убью?» И Раде заколебался, не зная, как ответить на собственный вопрос. «Если убью, земля не достанется ему… И что же? Я отдамся в руки судей, и они меня не осудят. Возможно ли, чтоб осудили, если убью-то я не ради себя, а чтобы сохранить вотчину для своих детей? Не махнуть ли через границу?» Но тут же передумал: «Нет, и это сейчас невозможно, с тех пор как там засел мудрый шваб… Эх, прошли блаженные времена, когда по ту сторону горы были турки!.. Убей виноватого, уходи в гайдуки и мсти!.. Где они, те времена? Сейчас тебя бьют, издеваются всячески; дерут с тебя шкуру и все по закону… даже пикнуть тебе не дадут… Разве не так?» Раде думал обо всем этом, и в душе его подымались гнев и желание мстить; и все же ему становилось легче. «Разве газда не обманывал покойного отца? Говорят же: кто сумел — двух съел… Хорошо! Но что делает закон, чтобы защитить тех, кто не умеет? Что делает, чтобы защитить сирот?» И мысли его снова перенеслись к собственным детям. «Закон видит и все-таки спокойно допускает, чтобы те люди расправлялись с нами, как им взбредет в голову!.. Именно так! А разве мы виноваты, что не умеем? И знанье, и закон у них в руках!.. Всё в руках газды. Гонит меня с моего порога с законом в руках… Да, у него и званье, и закон!.. А у меня?.. Нож!» — мелькнула все та же мысль. «Так нет же, клянусь, не быть тому, что он задумал, или, уж если нет ему удержу, пусть платит кровью! Разве мои земли — пашни, луга, перелески — не драгоценнее его увядшей жизни? Разве не проклянет меня земля, если я не отомщу за нее?.. Дед мой убил соседа всего за одну борозду… а я отдам ее… ее… ради которой дед не пожалел своей головы?..» — Не отдам ее без крови, ей-богу, не отдам! — произнес он вслух.
— Ты что, бредишь, Раде? — отозвалась старуха. — Спи, сынок!
Но Раде так взбудоражен собственными мыслями, что нечего и думать о сне. Он встал и подошел к очагу. Жена молча поднялась вслед за ним и раздула огонь.
Раде долго глядел в огонь, и у него словно отлегло от сердца… показалось, что зря он так вскипел: газда смягчится, примет деньги в счет долга, а там что бог даст!
И, раздумывая об этом, подошел к сундуку, открыл его и вынул торбу.
При свете очага пересчитал деньги, разложил крупные к крупным, мелкие к мелким и снова сунул в торбу.
Тем временем старая Смиляна рылась в своем сундуке и, вернувшись, сказала уже собиравшемуся уходить Раде:
— На, возьми еще эти пять талеров и три плеты, скажи господарю, старуха мать ему кланяется и будет бога молить за его душу. — Она положила деньги в ладонь сына и напомнила: — Не серди его, сынок, не горячись, вот и он смягчится… не зверь же!.. Ах да, — спохватилась она, — подарок бы ему отнести, да нечего… совсем мы с тобой оскудели, Раде, как никогда!
Раде перекинул торбу через плечо и, прежде чем выйти, подошел взглянуть на детей: они спали, обнявшись под кабаницей, младший раскрылся. Раде нагнулся, укрыл маленького Иво полою кабаницы и направился к двери.
— С богом! — пожелали ему на прощанье Божица и мать.
Раде сам себе дивился — нетерпение гнало его вперед; минуя мельницу, он поспешно перешел речку вброд и пустился через поля к городу, даже не взглянув на новый дом.
В мыслях своих Раде так до конца и не разобрался, — все путалось, в голове стоял туман, точно в поле, подернутом утренней мглой.
Раде вышел на дорогу, волнение все возрастало, он думал-гадал, что же произойдет… что должно произойти?.. Что именно? — Прямого ответа он не находил.
Неподалеку от города он нагнал воз, нагруженный огромным старым вязом; воз скрипел, трещал, волы едва-едва его тащили; бревно было слишком длинным и тяжелым. Под гору воз раскатился, сдержать его было не под силу, и съехал в канаву. Двое крестьян прикидывали и так и этак, выбивались из сил, но воз не поддавался.
— Ну-ка, Раде, подсоби! — обратился к нему односельчанин Анте.
Раде словно с удивлением взглянул на столпившихся у воза людей, скинул кабаницу, стал одной ногой в канаву, навалился плечом, люди подхватили и, понатужившись, выкатили воз на дорогу.
— Спасибо тебе, Раде! — сказал Анте. — Не попадись ты, так бы и застряли!
Раде двинулся дальше. Проходя мимо православной иконы святого Николая, он машинально перекрестился.
В лавке в ожидании газды он от нечего делать разглядывал товары, слушал, о чем толкуют люди, изредка и сам вставлял слово в разговор.
Ждать пришлось долго. Увидав наконец сходившего по лестнице газду, Раде вошел в контору и прикрыл за собой дверь.
— Принес все, что у меня было, — сказал он, когда патрон уселся за стол. И мать вас приветствует и посылает от себя пять талеров и три плеты… Вот все деньги! — Он снял с плеча торбу и спросил: — Куда прикажешь переложить?
— А все ли тут? — спрашивает газда с равнодушным видом.
Раде вместо ответа поглядел ему прямо в глаза.
Не выдержав его пристального взгляда, газда вдруг вспомнил, что такие же глаза, точно раскаленные угли, были у покойного Илии, когда он пришел выкупать вотчину умершего племянника Нико. «Но, — подумал он, — у этого глаза сверкают ярче…» А Раде представилось, что перед ним не газда, а какой-то незнакомый толстый человек с бледным лицом и отвислым подбородком, и так ему стало противно, что он отвернулся и сплюнул.
— А все ли? — переспросил газда.
Раде снова уклонился от ответа; вынимая деньги из торбы, клал их на стол и, наконец, вытащив последний сверток, сказал:
— Считай! Здесь хватит!
— Что ж, поглядим! — отозвался газда. Он развязал сверток и принялся считать.
Пока газда отсчитывал серебряные монеты, в ушах Раде стоял звон, а при виде денег и пухлых пальцев лавочника ему опять стало противно… гадко… и едва дотерпев до конца, Раде спросил:
— Ну что, хватит?
— Здесь, брат, нет и пятой части! — ответил газда.
— Это все, что у меня есть! — сказал Раде. — Прошу тебя, повремени с остальными! Возьми! Не преследуй меня!.. Тебе не позарез!.. — выпалил он лихорадочно, порывисто…
Раде говорил и сам чувствовал, что уже поздно, чувствовал, что затаившаяся где-то мысль прорвалась… она охватила горящий как в огне лоб, заволокла пеленой глаза и, победив, сжигает его… Но это не страшит Раде, ему даже становится легче…
— Ну что, хватит?
— Нет, брат, еще пять раз по стольку же.
— Значит, нет?
— Нет!
— Тебе ничего не хватит! — Раде рванулся, выхватил из-за пояса нож, чуть отклонившись, занес его и изо всей силы вонзил в грудь газды.
— На! Теперь хватит? — крикнул он и, чувствуя, как холодное железо вошло глубоко в тело, со скрежетом повернул нож…
Газда, защищаясь, простер руки, откуда-то из глубины его нутра вырвался страшный крик… А Раде, с ножом в руке, отворил дверь и, по-звериному озираясь, вышел из лавки…
ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ
Бадняк — дубовые поленья или сучья, которые по народному обычаю сжигают в сочельник.
Газда — уважительное обращение к людям торгового или ремесленного сословия, букв.: хозяин.
Джезва — медный сосуд для варки кофе по-турецки.
Ечерма — жилет.
Зарфа — металлическая чашечка, в которую ставится кофейная фарфоровая чашечка.
Кабаница — верхняя одежда типа плаща.
Кавела — народный музыкальный инструмент.
Каймакам — окружной начальник.
Капа — головной убор типа тюбетейки.
Колия — верхняя одежда, обычно из сукна, наподобие короткого кафтана.
Коло — южнославянский танец типа хоровода.
Новчич — мелкая монета.
Окка — мера объема, равная 11/3 литра.
Опанки — крестьянская обувь из сыромятной кожи.
