Он взобрался зачем-то на гору. Долго блуждал по ее склонам, набрел на летний загон для скота. И тут все было пустынно, ветер хлопал воротами и равномерно раскачивал склонившуюся над ними надломанную ветку.

«Чего ради забрался я сюда?» — подумал он и спустился по той же дороге.

Придя домой, Раде грустно усмехнулся, когда старший сын неожиданно сказал:

— Где ты был, папа?.. Что бегаешь из дому?

Остальную часть дня Раде просидел у очага, куря трубку за трубкой и перебрасываясь с женой и матерью отрывистыми фразами, не имевшими отношения к неустанно сверлившей его мозг думе.

К вечеру он ждал кузнеца, который согласно уговору должен был принести деньги, но кузнец не являлся. Почти совсем смерклось, когда неожиданно пришла Маша. Отозвав в сторону Божицу, она вынула из-за пазухи монисто, залог Раде, и сказала:

— Вот тебе, Божица, это твое!

— Не могу я взять без Раде…

Монисто звякнуло… Раде встал и подошел к женщинам.

— Ты за чем, Маша? — спросил он.

— Принесла Божице монисто, нашла его в вещах у Марко, узнала, что это ее…

— Да ведь оно в залоге…

— Знаю.

— Не могу я принять от тебя, пока не выкуплю.

— Я сама выкуплю или поручусь за тебя… — промолвила она улыбаясь. И, протягивая монисто Божице, продолжала: — Возьми, это твое.

Но Божица и на этот раз не взяла, только взглянула на Раде.

— Забери его, Маша! Спасибо тебе! — подумав, сказал Раде решительно. — Положи на место, прошу тебя!

— Разве я тебе противна, Раде? — робко произнесла молодая женщина и побледнела.

— Нет, ни ты, Маша, ни она. — Он указал рукой на Божицу. — Только не время сейчас разговаривать; ступай, забирай монисто!

Но, взглянув на Божицу и словно что-то вспомнив, передумал:

— Погоди, Маша!

Подошел к своему сундуку, открыл его, вынул торбу, поднес ее ближе к огню; подозвав Машу, извлек из торбы сверток с кронами и отсчитал ей на ладонь десять талеров.

— Отдай Марко, и спасибо тебе! Бери!

Взял у Маши монисто и передал его Божице.

— На, твое это! Сбереги, пускай только мое пропадает!

— Прощай, Маша, прощай! Спасибо тебе!

— Прощай, Раде!

…В ту ночь Раде крепко уснул, но сон его был недолог; проснувшись, потянулся, зевнул и в то же мгновение вспомнил о нависшей над ними беде, она представилась ясно, отчетливо… И несказанная боль охватила его, подавляя разум, убивая надежду. Когда же пробился сквозь щели рассвет, Раде встал, накинул кабаницу и направился к двери.

— Куда, сынок, в такую рань? — покашливая, спросила старуха.

— Есть дела на селе, — ответил Раде и вышел. Зимний день разгорался, ясный, погожий и холодный. Ночью подул северяк и, завывая, прогнал клочья серых туч, притулившихся кое-где к скалам и горным кряжам.

Раде пошел к мельницам поглядеть на свою пашню, прилегавшую к самому двору и огороду нового газдиного дома. Борозды мирно дожидались весны и солнца. Однако пробыл он здесь недолго. Ловко перепрыгивая с камня на камень, Раде перебрался через речку, вышел на свой луг и уставился на бежавшую по оврагу воду. Мельник видел, как он дважды прошелся вдоль оврага, потом остановился и упорно на что-то смотрел. А Раде и в самом деле загляделся на отражавшиеся в воде горные вершины. И до чего же памятны ему те места на склоне гор — перед ним встали Маша, пещера, молодая роща, он задумался… Долго стоял Раде у края луга, словно его убаюкивал шум водопада, и, прислушиваясь, глядел на воду. То главное, о чем он думал, затаилось, хлынули бесконечные воспоминания детства… Собственно, это были даже не воспоминания: отрывочные образы, подобно облачкам в небе, просветам синевы, силуэтам деревьев, всему тому, что отражалось в воде.

«Мальчиком я ловил здесь раков! — думал Раде, глядя на оголенные, будто озябшие вербы, дрожавшие на ветру у самой воды. — Вон из-под той вербы я когда-то унес сорочки у двух купавшихся девчонок, да так и не отдал, покуда сами ко мне не подошли голые… Что это на меня нашло? — подумал он, приходя в себя. — В детство, что ли, впадаю или схожу с ума?»

Ровным шагом возвратился он через брод к мельницам. Зашел на мельницу.

— Забыл дома табак, дай-ка твой кисет, набью трубку! — попросил он мельника.

Схватил щипцами уголек, прикурил и опять засмотрелся на мельничное колесо…

Собрался было уходить, но, увидав точило, спохватился: вынул из ножен висевший на поясе нож и наточил его. Подняв с пола щепочку, попробовал на ней, хорошо ли отточен, и сунул обратно в ножны. Ушел, даже не отозвавшись на приглашение мельника погреться у камелька.

За обедом едва прикоснулся к пуре, закурил и весь день, не отводя глаз от огня, курил трубку за трубкой.

К вечеру Раде снова стал с нетерпением ждать кузнеца, а завидя его, даже вздрогнул, словно очнулся от забытья.

— Вот деньги, Раде! — сказал изрядно подвыпивший кузнец… И стал считать… — Вот тебе… Только не обижайся, мало тебе проку от них. Если уж газда решил пустить по миру… то сам господь бог…

— Кто сказал? — перебил его Раде, поднимаясь.

— В городе болтают…

— Поглядим! — вспыхнул Раде, глаза его сверкнули. — Не сдамся, покуда голова на плечах!.. Не сдамся ни за что на свете!

— Брось, Раде, сынок! Негоже слушать зряшные разговоры, — вмешалась старуха.

Но Раде пришел в такую ярость, что решил больше не ждать: завтра же пойдет к газде, и будь что будет!

За ужином мать просила его хоть чего-нибудь поесть — сварила несколько яиц. Материнские уговоры не помогли. Едва коснувшись еды, он отказался:

— Не могу, мама! Поперек горла кусок становится, точно свинец.

Раде раньше обычного завалился в постель, даже не сняв мокрой обуви. Лежа старался сосредоточить мысли на завтрашнем дне: все обдумать, рассудить, предусмотреть до конца, что ждет его завтра. И кажется Раде, что это придаст ему силы, укрепит… Но все напрасно: в голову лезет какой-то ненужный вздор. Раде с удивлением прислушивался к себе, и как ни хотелось ему сосредоточиться, дрема все же одолела его, и он уснул.

Во сне Раде очутился вдруг среди поля. Будто бредет он через ржавую лужу, увязая мало-помалу в грязи. Лужа все глубже, Раде с трудом передвигает ноги, но все же силится идти вперед, — и погружается все глубже. Он едва вытаскивает ноги, вода все выше, и все же силы не покидают его: край уже близко, вот-вот выберется… и вдруг снова проваливается в мутную, грязную воду… Ноги и руки запутались в осоке и еще какой-то полусгнившей, пахнущей болотом траве, вода подступает к самому горлу… Раде захлебывается… Напрягает все силы, чтобы выбраться на луг, на сушу. Еще усилие — и он будет на берегу. Раде протягивает руки, чтобы ухватиться за что-нибудь… он весь в поту, хочет крикнуть, но не может открыть рта… Вдруг он видит, как у самой воды появляется откуда-то газда Йово. Вытянув руки вверх, он держит в каждой по нескольку яиц… В смертельном страхе Раде напрягает последние силы, чтобы позвать его на помощь, но не может произнести ни слова… Он не сводит с газды глаз, протягивает к нему руки, чтобы тот его вытащил. Газда подходит ближе, такой грузный, хочет ему помочь, суетится, но рук не опускает, а в руках у него яйца… Газда озирается по сторонам, видно, ищет надежное место, куда бы их положить, и все-таки не выпускает из рук. Раде задыхается, вода уже подступила к горлу, порывается сказать газде — пусть бросит яйца, пусть поможет, а не то еще мгновение — и он утонет… Но тщетно…

Раде проснулся весь в поту, тяжело дыша… в полусне судорожно сжал руку спящей рядом Божицы.

— Ты не спишь, Раде? — вздрогнула она.

— Не сплю… э, не сплю… что?

И больше он уже не сомкнул глаз. Окончательно придя в себя после дурного сна, Раде снова ушел в свои мысли, которые мало-помалу становились все ясней, отчетливей.

«Снимет с меня голову!» — думал он, вздрагивая от душевной боли. Но боль унялась, и он решил: «Пойду-ка я на рассвете к газде, попрошу принять деньги в счет долга и отменить торги; не может быть, чтобы он не смягчился при виде такой уймы деньжищ… — Раде успокаивается от этой мысли и снова впадает в сомнение: — А как не согласится? Убью, — решает он. — Да, убью!» — повторяет он убежденно… и чувствует какое-то облегчение. «И справедливо, если его покарает чья-либо рука, — оправдывает он созревшее решение. — Сколько людей, здоровых и сильных, загубил он, пустил по миру, а за что? Будь хотя бы нужда в этих землях, хотя бы пользовался ими, а то попусту! Ни разу даже не побывал, не навестил эти свои нивы, луга и рощи… Да разве газда понимает, что такое земля? Так почему же она должна ему принадлежать?! Разве он унаследовал ее от дедов? Или орошал ее когда-нибудь своим потом? И нет у него ни детей, ни внуков… Кому он оставит несметные богатства, между кем и кем разделит свои земли?.. Или завещает все незаконнорожденному сыну?.. А кто знает, его ли это сын?»