Газда Йово подтягивал про себя, он ведь никогда не пел. Газда стоял, опершись руками о стол, его бледное, одутловатое лицо вытянулось, стало напряженным, казалось, он сдерживается изо всех сил, чтобы не разразиться раскатистым хохотом, крючковатый нос опустился, глаза пугливо забегали, но это продолжалось недолго, — едва песня окончилась, лицо его приняло прежнее выражение.

— Держатся вполне скромно, не вызывающе, — шепнул отцу Дионисию молодой монах, отец Лаврентий, — даже слова «хорват» не произнесли… Не поминайте и вы сербов, когда будете провозглашать здравицу за народ! Долг платежом красен!

— А ты им веришь? — вполголоса возразил отец Дионисий, окинув проницательным взглядом всю компанию. Убедившись, что все увлеклись какими-то веселыми разговорами, он продолжал: — Ты им веришь? Пускай, брат, бог пошлет им того, чего они нам желают! Особенно фратеры… Почему же тогда они поддерживают униатского попа, который в голодные годы торгует душами наших людей?! Да потому, что фратеры полагают, будто наши могут изменить своей вере за несколько мер кукурузы!..

— Вы опять за свое, — заметил молодой монах, опасаясь, как бы отец Дионисий спьяна не замутил единение…

— Брось ты их!.. Если они обманывают, обману и я…

— Правильно!

Снова поднялся старый отец Дионисий и произнес:

— Мы позабыли, предавшись веселью, осушить чарку за здоровье — угадайте кого? — за кровь нашу и плоть, за здравие нашего народа и той и другой веры.

— Отлично! — вмешался газда Йово.

— Вам известно, — продолжал старик, — как сражался наш народ с нехристями, защищая веру своих отцов… Вспомним же, что и мы вышли из народа, поклянемся, что будем учить народ только добру! Пусть господь надолго сохранит жизнь нашего двуплеменного народа той и другой веры!.. Да здравствует народ!

— Да здравствует! — грянуло в один голос все общество, и подхватили крестьяне, привычные к застольным здравицам.

Отец Вране заметил среди толпы зрителей Машиного мужа Марко, подозвал его и поднес полный стакан вина.

Гости развеселились, сыпали шутками, пели, поддразнивали друг друга. Кто-то из молодых кинул хлебный шарик в Машу, попал в шапочку, и она, улыбаясь, убежала в кухню. За ней поспешил Марко, чтобы собрать в платок остатки обеда.

После черного кофе все встали из-за стола. Фра Йере разбирал сон, но фра Йосе помешал ему.

— Братья не должны разлучаться, — сказал он.

Толстому фратеру пришлось ограничиться ленивой прогулкой по саду, пока желудок переварит обильную пищу. Но, оставшись в одиночестве, вдали от веселой компании, он улегся отдохнуть в тень под деревом, всецело занятый своим пищеварением.

Доктор церковного права вытащил из рукава обозрение «La Civiltà Cattolica»; он приехал специально чтобы прогуляться и развлечься на лоне природы; и, усевшись в тень, погрузился в чтение.

Другие фратеры, подвязав веревкой с тремя узлами черные сутаны, чтобы не путались на ходу, и засучив рукава рубах, принялись состязаться в метании камней.

Только сейчас взыграло у крестьян сердце и разгорелись глаза:

— Господи, кто победит?

Какой-то длиннорукий чабанок, с черными нечесаными волосами, в штанах с отвислой мотней, сверкая глазами, подошел к отцу Вране и, дрожа от возбуждения, попросил:

— И мне бы, отче, бросить!

— Ну-ка, только по-юнацки; посрами монаха!

— Это вряд ли… — Он оглядел с ног до головы монаха, стоявшего рядом с тяжелым камнем в руке. — Вряд ли удастся, — повторил он. — Погляди, какие у него плечи, здоров, как бык, кобель! Да и какой харч, отче, какое вино…

— Не в этом дело…

— В этом самом, отче!.. Я видел, как он давеча навалился на барашка, точно его первым блюдом подали… Эх, да что говорить!

Отец Вране приказал Маше поднести чабанку стакан вина. Он выпил и, утерев губы рукавом рубахи, взял камень из рук монаха.

Тщетно пытался несколько раз чабанок кинуть дальше монаха; от напряжения он каждый раз, метнув камень, валился как сноп на землю. Правда, кидал он далеко, но до отметины монаха оставалось еще больше пяди. Кинув в последний раз, чабанок рассердился и сказал:

— И самому господу богу не одолеть!

Слуге отца Вране стало обидно, что монах победил и на этот раз, а сильный фра Йосе увиливал от единоборства, не сомневаясь в том, что проиграет.

Чабанок внимательно поглядел на монаха и потом обернулся к слуге:

— Силен, брат, этот старовер. Ничего не поделаешь. Дело тут в харче и вине… Эх, у меня еще в носу щекочет, и все — жареный барашек!

Вдруг Маша схватила камень и, швырнув его, сказала:

— А я подальше самого отца Вране кинула.

Фра Дане тоже захотелось испытать силы, но он поскользнулся и чуть не упал…

— Пьян в стельку, — буркнул отец Дионисий.

Маша весело хохотала.

— Пора ехать! — заявил газда Йово, очнувшись от дремы и с трудом подымая упавшую на стол голову.

Слуга сгреб сено из-под лошадиных копыт и, чтобы бежали резвей, повесил коням на шею торбы с овсом, арабской же кобыле сунул не более пригоршни, чтобы вороной фра Йосе ее перегнал.

Чей-то соседский мальчишка, весь черный, в лохмотьях, подбирал конский навоз. Вот он внимательно разглядывает свежее навозное яблоко: оно еще дымится, издавая острый запах.

— Глянь-ка, — говорит он другу, такому же мальчишке, и глаза его загораются, — целые зерна, хоть бери да сей!..

И, взяв яблоко в руку, не спешит сунуть его в мешок, словно жалко с ним расстаться.

Газда Йово прощается с хозяином: вместе с Йово в коляску садится член городской управы, католик, содержатель городской корчмы, остальные отправляются верхами.

Перед отбытием гостей снова затрезвонили в колокола, загремели прангии, фра Йосе развернул трехцветный флаг. Но вот отзвучали последние возгласы «Да здравствует!» в честь виновника торжества, и… лошади понеслись.

Когда гости уехали и умолкли колокола, отец Вране сказал обступившим его крестьянам:

— Теперь ступайте, хватит с вас, нагляделись!..

— Гонит нас, — сказал Марко, Машин муж.

— Его право! — отозвался кто-то из крестьян. И все разошлись по домам.

Солнце склонилось к западу, к горам, покидая долины и ущелья, точно его оттесняли голубоватые тени, незаметно поднимавшиеся все выше и выше.

Маша, простоволосая, убирала со стола; солнце рассыпало свои лучи по ее русым волосам; отец Вране глядел на нее и не мог отвести глаз.

Веселье кончилось, в душу закралась легкая грусть; и по мере того как ширились и удлинялись тени, а солнце отступало перед ними, печаль, хоть и не спеша, но властно и бесповоротно овладевала его душой. Когда же сад окутался мраком, отца Вране еще сильнее потянуло к Маше, захотелось хотя бы только поговорить с нею.

— Маша! — позвал он.

Маша подошла, и отец Вране предложил ей сесть.

Молодая женщина взглянула на него, и обычная улыбка заиграла в уголках ее губ: какой он смешной в этой красной шапочке. Но когда Маша заглянула ему в глаза, ей показалось, что они о чем-то молят.

— Чего вам? — спросила она, сев и глядя на разделяющие их солнечные лучи, в которых играли золотистые пылинки.

— Ты меня не понимаешь, Маша, и, должно быть, никогда не поймешь, ты сильная, беспечная, такой уж у тебя характер… Хотел бы и я быть таким, но не могу… Видишь, едва гости ушли, и меня уже одолела тоска, и никто не в силах меня утешить, кроме тебя, Маша… Дорога ты мне… и ничего мне не нужно, только бы ты была возле… А я — я тебе мил?.. — растроганно произнес он.

— Не противны… почему бы?..

И, тяготясь этим разговором, она вдруг вспомнила Раде.

Отец Вране, словно уловив ее мысль, сказал:

— Знаю, не нравлюсь я тебе, и все же почему бы не быть тебе со мной подобрее? — Он сжал под столом ее руку. — Вот поглажу твою руку, и мне уже легче…

Эти слова тронули Машу, и она дольше чем обычно оставила свою руку в его руке.

Так они долго сидели молча, но в конце концов Маша все же осторожно высвободила свою руку.