Так что теперь у меня был друг.

Но становилось темно. Пора было идти. Я двинулся вдоль по тротуару, зная, что мне нужно преодолеть примерно четыре квартала. Но пес не пошел за мной. Он просто остался сидеть на месте с прежним несчастным видом.

- Идем-же! - позвал я, хлопнув по ноге. Он бросился за мной, потерся мордой об ногу, принялся скакать вокруг с искренней радостью, известной лишь собакам.

Мы снова перекусили "Слим Джимами". Я чесал ему за ухом. Болтал с ним. Потом, когда тени стали совсем длинными, мы оба затихли, поскольку находились сейчас на вражеской территории. У собак отлично развиты слух, обоняние и осязание. Поэтому я чувствовал себя рядом с ним практически неуязвимым. Никто не смог бы подобраться к ретриверу незамеченным.

За два квартала от моего дома пес остановился.

Навострил уши... во всяком случае, одно из них... и слегка наклонил голову. Потом принялся нюхать землю. Из горла у него вырвалось глухое рычание. Он явно почуял что-то нехорошее.

Я позвал его, и тут увидел стоящую на тротуаре, в луже лунного света, маленькую девочку. Обычную маленькую девочку с косичками в грязном, рваном джемпере синего цвета. На вид ей было лет восемь, не больше. Пес рядом со мной словно обезумел, стал лаять и выть.

- Тихо, - сказал я ему. Я посмотрел на девочку. - Что ты делаешь на улице так поздно, малышка? Здесь небезопасно, здесь...

Я не договорил. Ибо я сумел рассмотреть ее, и у меня внутри все сжалось от страха. Это была не маленькая девочка. Ярко-желтые глаза светились, а морщинистое лицо напоминало страшную маску жуткого серо-голубого цвета. Она протянула ко мне руки, открыла рот, полный крошечных крючковатых зубов, предназначенных хватать и удерживать жертву. От нее исходил пар и какое-то потрескивание, как от наэлектризованного одеяла.

Изо рта у нее вырвался пронзительный писк, который становился все громче, урожая разорвать барабанные перепонки. Она поплыла вперед, окутанная слабым пульсирующим сиянием. Казалось, вся она искрилась от радиации. И не шла, а именно, плыла, оставляя за собой смутный мерцающий след.

Она готова была схватить меня.

Упав назад, я дважды выстрелил и оба раза промазал. Но пес - да хранит его Господь - не собирался меня бросать. Он завыл и бросился на тварь, широко разинув пасть для атаки. Но та обхватила его руками, и пес пронзительно заскулил от дикой боли. Он буквально вспыхнул в ее объятьях. Загорелся холодным синим пламенем, задымился, покрылся волдырями, а потом съежился до черной головешки прямо у меня на глазах. От сгоревшего пса шел горячий, резкий смрад... Потом он выпал у нее из рук грудой тлеющих костей и облаком серого пепла.

К тому времени я уже бежал со всех ног. Тварь не последовала за мной, и когда добрался до дома, меня трясло так, что я не мог держать стакан с виски, который пытался опрокинуть себе в горло. Бедный пес. Я никогда не забуду его... Не забуду то, что он сделал для меня и то, что тот радиоактивный призрак сделал с ним.

После этого, всякий раз, когда я видел собаку, не страдающую бешенством, не инфицированную и не мутировавшую, я давал ей еду, воду, все, что мог. А еще после этого, я стал стрелять в Деток без предупреждения. Ибо не было кладбищенских упырей страшнее, чем они.

8

К чему я привык очень быстро, так это к трупам.

Потому что они были буквально повсюду. Сам город напоминал скорее какой-то взорванный, разрушенный труп. Было столько ожесточенных боев между Национальной Гвардией и местным ополчением, что целые районы выгорели дотла, а здания лежали в руинах. Дороги были завалены щебнем и почерневшими остовами машин. Телефонные столбы были повалены и лежали, опутанные сетью собственных проводов.

И все это городское кладбище было усеяно... трупами.

К апрелю система труповозов полностью вышла из строя, и мертвецы лежали там, где их настигла смерть, либо где их бросили родные.

Они являлись единственным, оставшимся от города сырьем, и его было в изобилии. В целом или разрозненном виде. От одних остались лишь истлевшие скелеты, от других - почерневшие огарки. Но в основном это были позеленевшие, раздувшиеся на солнце трупы, над которыми парили тучи мясных мух, кормящихся и откладывающих яйца. Необычно было наблюдать, как мертвые движутся, шевелятся, настолько они были переполнены личинками. Многие трупы были объедены. Возможно, крысами. Хотя были и другие твари, которые появлялись лишь с заходом солнца.

Толстый покров снега, похоронивший Янгстаун, стаял почти за ночь, оставив по всему городу стоячие водоемы, в которых плавали раскисшие от воды тела. Смытые проливными дождями, они устремлялись во дворы и в дверные проемы. Целые реки из трупов текли вдоль фасадов домов. А что поражало меня больше всего - а, возможно, и пугало - это то, что я и другие выжившие уделяли этим громоздящимся человеческим останкам крайне мало внимания. В поисках припасов мы копались среди них, перепрыгивали через них, отпихивали ногами в сторону. И избегали их лишь, когда замечали в них переносчиков инфекций.

Со временем можно привыкнуть ко всему.

Учитывая, что город был завален непогребенными мертвецами во всех возможных стадиях разложения, неудивительно, что природа со своей безграничной творческой свободой породила мутантов, воспользовавшихся всей этой падалью.

В паре кварталов от моего дома находилась одна забегаловка под открытым небом. В свое время я частенько заезжал туда за прохладительным коктейлем и хот-догом, но через два месяца после смерти Шелли, по какой-то безумной причине ее превратили в трупную свалку. На солнце жарились сотни тел, окутанных тучами мух и источавших горячий, густой, сшибающий с ног смрад.

Поговаривали, что даже крематории и ямы для сжигания не справлялись с таким количеством мертвецов, поэтому их хранили в разных местах города. Так что труповозы просто сбрасывали их на парковку возле кафе.

Я почти ежедневно проходил мимо нее, почти не обращая внимания на громоздящиеся горы мертвецов. К тому времени весь город уже смердел как гниющий на солнце труп. Но наиболее концентрированным запах был возле этой забегаловки, поэтому я всегда натягивал на рот платок. Единственная вещь, которая не оставляла меня в покое, это то, что в кафе могла оставаться едва, которую не успели растащить. Но даже это не могло заставить меня сунуться в это море падали. Тучи мух были такими густыми, что казалось, будто над трупами висели клубы сажи. Сваленные в кучи тела гнили, превращаясь в зловонную, жидкую массу.

Однажды я нашел на складе Армии Спасения нетронутую коробку консервов, и по пути домой мне пришлось проходить мимо этой трупной свалки. Оказавшись рядом, я заметил, что тела шевелятся.

Они действительно двигались.

Сперва я подумал, что это газ заставляет их корчиться и подрагивать, но оказалось, что вовсе нет. Терзаемый любопытством, я остановился. Горячий смрад окутывал меня, мухи неистово жужжали.

Тогда я впервые увидел трупного червя.

Он вырвался изо рта у одного жмура... Толщиной с человеческую руку, сегментированный, покрытый какой-то слизью. Он имел сплюснутую форму, как у ленточных червей. Выпрямившись, он завис словно кобра, изготовившаяся к броску. Глаз, как таковых у него не было. Но с нарастающим отвращением во мне укрепилась уверенность, что он смотрит на меня. На предполагаемом месте рта было какое-то утолщение, которое открывалось и закрывалось, словно тварь дышала. Из отверстия постоянно капала черная, похожая на тушь жидкость.

Я просто стоял и смотрел, окаменев от удивления и отвращения.

Коробка с едой выпала у меня из рук, банки с бобами и спагетти покатились по тротуару.

Но червь просто замер в вертикальном положении, словно провоцируя меня на бой. Другой червь выскользнул из зеленого живота мертвой женщины, а третий высвободился из глазницы черепа, на котором еще сохранились остатки плоти. Довольно скоро появились и все остальные. Казалось, они хотели погреться на солнце, словно выползки после дождя. Некоторые были толщиной с палец, не больше, но остальные - с человеческую ногу. Они выползали из ноздрей, глазниц и задних проходов. Скользили вокруг, вставали дыбом, склизкие и бледные, как кожа трупов.