Поднялись к тому месту, где Мамырбай оставил чемоданы. Связал оба чемодана своим ремнем, перевесил через плечо. Один оказался за спиной, другой на груди. До чего же сильный Мамырбай; наверное, даже если он так целый день подниматься будет, и то не охнет! Счастье вошло в душу девушки. Она улыбнулась, довольная, как бы решив про себя, что настоящий джигит и должен быть вот таким. Родившееся было чувство обиды исчезло бесследно, подобно дождевой воде, уходящей в землю. Казалось, этот крепкий парень, что шагает сейчас с завернутыми до колен штанинами, мягко приминая зеленую траву большими мужскими ступнями и иногда поскальзываясь на мокром, рожден и взращен именно таким грозовым днем. С таким джигитом не пропадет никакой человек. Эти мысли увели мечты девушки очень далеко. И она уже не чувствовала ни хлещущих струй дождя, ни колючек, коловших ногу, ни камней… Она видела капли дождя, что впитывались в кудрявые волосы джигита, а потом скатывались по его щекам, по подбородку, по шее, — и ей казалось, что волосы Мамырбая — словно густая трава на джайлоо, а капельки влаги — это роса. Ах! Если бы в этот самый момент солнце разорвало тучу и засияло ласково, то можно было бы представить себе, что к каждой волосинке Мамырбая пристало по нескольку бриллиантов. Так блестит и сверкает чистое, как зрачок, озеро, когда над ним в полдень простирает свой свет золотое солнце.
О Мамырбай, сын дождя, сын воды, ливень все усиливается, а ты лишь выше держишь голову, все свободнее дышит твоя грудь. Сильный дождь не слепит тебя, тебе не приходится даже смаргивать воду с глаз — она не мешает видеть. Ты радуешься тому, что небо откликнулось на твою просьбу, ты доволен, как будто сам нарочно зазвал сюда дождь… Не будь дождя, кажется, и Мамырбай не сдвинулся бы ни на шаг. Теперь же, когда его желание исполнилось, когда дождь удвоил его энергию, ему даже и десять таких дорог не покажутся слишком далекими, трудными. Пройдет их хоть днем, хоть ночью. Он сделался веселым, он был как куст хлопка, жаждавшего и дождавшегося воды. Постепенно начал слышаться его голос. Керез знала о Мамырбае, что умеет петь, но ни разу не слышала его песен. Теперь же она жадно вслушивалась — ей хотелось, чтобы Мамырбай запел, хотелось услышать голос, который хвалили люди. А парень будто почувствовал страстное желание девушки — и запел голосом чистым, как дождевая вода, красивым, как душистый горный цветок. Каждая капля теперь сделалась словно бы частичкой его песни, и если бы не стало этого голоса, то и дождь не казался бы таким красивым, а скалы и горные вершины будто только и ждали этой песни.
«Склоны Ала-Тоо омыты дождем — они сверкают золотом и серебром. Взгляни на капельку, искрящуюся на травинке, — ведь это глаза девушки, которая влюбилась…»
Керез огляделась по сторонам. И правда! Все как в песне Мамырбая: капли на каждой травинке улыбаются, играют, будто ребята и девушки на гулянье, резвятся, бегают, борются друг с другом, падают и снова встают, сверкание их — словно живой блеск глаз. Трава, прибитая дождем, теперь поднялась, и это похоже на аплодисменты, на радость загадочной природы. Кажется, что весь мир вокруг создан сейчас из радости, кажется, что все вокруг — холмы, ручьи и склоны, деревья и кусты — поклоняется, покоряется, признает своей частью этих двух молодых людей.
Ущелье сделалось глубоким, стены его поднялись выше — и теперь началось самое интересное. Песня понравилась величавым скалам, тесно сгрудившимся над головой. Песня переполнила ущелье. Можжевельник и сосны на склонах впитывали в себя мелодию. Ущелье наполнилось молодостью. Казалось, не только растения, но и камни вдруг помолодели. Сделалось даже тепло. Да, эти громадные горы и камни по-настоящему завидовали сейчас девушке и джигиту. Двое молодых людей теперь были выше, сильнее этих гор — и горы, довольные, ласково смотрели на них. Казалось, они хотели сказать о том, как скучали, давно не видя Керез и Мамырбая. Казалось, песня размягчала, расплавляла их, казалось, все горы превратились в песню…
«Пой, Мамырбай! Твоя песня восхваляет жизнь! Пой о молодости, Мамырбай! Разве есть в мире что-то прекраснее, чище, чудеснее молодости. Пой звонче, Мамырбай! Пусть от твоей песни расплавятся, как свинец, эти черные скалы! Пусть твоя песня поднимется выше гор, пусть долетит туда, куда не долетят и крылатые птицы! Пусть вместе с дождем впитается в землю! Пусть дождем прольется на землю и освежит ее! Пусть будет благоухать твоей песней зеленая дубрава, она вырастет на этой обновленной тобою земле. Пой, Мамырбай! Пусть яркие огни песни пробьют тяжелые тучи, которые заволокли небо. Пусть твоя песня возвещает счастье! Эта пламенная песня, пусть она облетит земной шар, согреет и расплавит душу каждого! Пусть она покажет всей земле нашу светлую, чудесную жизнь! Пусть она расскажет о нас! Пой, Мамырбай! Пусть вселенная наполнится весельем и смехом!..» Видно, именно такие мысли, такие ощущения переполняли душу девушки, — она замечала, что вечерние сумерки потихоньку заволокли горы, она забыла, что замерзла, вымокла под дождем. Песня Мамырбая освещала их дорогу, поддерживала и увлекала вперед.
Но вот песня умолкла, и вокруг стало темно. У девушки перехватило дыхание: ей почудилось, что высокие скалы с обеих сторон вот-вот надвинутся и задавят и будто уже наклонились… а небо, само небо тоже сжалось как бы, сделалось ниже и меньше, и теперь все это начнет их давить со всех сторон…
Девушка заторопилась. Подошла поближе к Мамырбаю, встревоженно оглядываясь по сторонам, взяла его за руку. Все вокруг словно ожило, казалось, какие-то существа только и ждали наступления темноты и теперь, бормоча невнятное, спешили догнать их…
— Мамыш!.. — сказала испуганно девушка и уткнулась лицом в грудь Мамырбая. Голос ее прозвучал необычно ласково. Ах, где вы, дни, когда она будет повторять это слово не один раз, где ты, жизнь, в которой она сможет всегда опереться на него! Если бы она могла хоть иногда вот так слушать биение его сердца, она бы поняла, о чем поет сердце джигита…
Мамырбай тихонько погладил висок девушки. Сколько ласковых слов готов он сказать ей! Он ясно понимал, почему девушка потянулась к нему, и старался унять ее страх. Но как все же хотелось объяснить ее порыв не только страхом, но и чувством к нему… Нет, нет… Хоть они и стоят вместе, рядом, как одно целое, в эту темную ночь, он видит, как она далека от него, на недосягаемой высоте… она для него святая. Мамырбай понимает, что должен быть осторожен и внимателен, не сказать обидного слова, не задеть грубостью… Он думает, что стоит ему обидеть Керез, и она больше не захочет знать его. Он жалеет ее, видя, как она от страха прячется у него на груди. Он ругает себя — сам уговорил ее идти с ним, и вот их теперь настигли ненастье и ночь. Он хочет, чтобы она не беспокоилась, будто он нарочно все так подстроил, что он плохо думает о ней. Он поправил у нее волосы на виске, и как старший брат утешает обиженную в игре сестренку, так он начал успокаивать Керез:
— Это же всего лишь дождь… Ну шумит — и что? Перед закатом тоже шумел. А тебе кажется, будто какое-то живое существо дышит и шевелится. Ты как будто впервые только сегодня видишь такую ночь… Керез, что случилось с тобой, а? Помнишь, мы же раньше сколько раз сторожили с тобой до утра скотный двор — в такие же темные ночи с ливнями. Тогда были маленькие — все равно не боялись, чего же нам теперь бояться? Я с тобой, ничего не бойся! — Мамырбай крепко обнял девушку за плечи — почувствовал, что платье ее промокло насквозь. Он думал сейчас только о том, как бы согреть девушку, защитить, успокоить, — и все же нежные плечи ее, дрожащее от страха тело показались ему такими близкими, теплыми, родными — огонь охватил его, и казалось ему еще, что огонь этот родился и пришел к нему от девушки.
Слова его успокоили Керез, она овладела собой, оправилась от испуга.
— Дальше, наверное, не сможем идти. Темно, и я устала.
— Пошли, поднимемся к подножью вот той скалы! Там есть пещера, совсем как комната. Знаешь, гора — она всегда спрячет, укроет. Когда я остаюсь один в горах, где остановлюсь, там мне и дом. Чему только не научился во время войны, когда еще мальчишкой маленьким был… Детство не научит, проклятая война всему научила, да! Здесь, в наших горах, не осталось ни камня, на который не ступала бы моя нога, ни пещеры, в которой я не укрывался бы на ночь. Да что мне тебе рассказывать, ты ведь и сама все знаешь. А вот еще — мне тогда было лет двенадцать, кажется, — начал вспоминать Мамырбай об одном случае, а сам тем временем вел девушку за руку в сторону скалы. — Может, ты наденешь туфли? Смотри не разбей ноги о камень… Так вот — отец и мать ушли тогда на похороны, и я остался дома за хозяина. Кругом горы. Близко — ни одного жилья. Темная-претемная ночь. Я взял ружье — охраняю двор и скот во дворе. Вдруг собака наша начала заливисто лаять. Я кричу, чтоб отогнать волка, на кого же еще лаять сейчас собаке? Бегу с ружьем в ту сторону, где слышится лай. Нет, не уходит волк — наоборот, все ближе и ближе подкрадывается. А был туман, и в тумане — вижу — что-то чернеет. Ну, думаю, вот он, разбойник! — выстрелил из ружья. Выстрелил — и сам от толчка приклада свалился. Слышу чей-то голос: «Не стреляй!» Немного погодя подошел человек — оказывается, это председатель был. Хорошо, что промахнулся. Хотя как я там целился, просто выставил ружье вперед да и спустил курок — думал, что так и нужно стрелять. Потом, бывало, председатель как завидит меня, так обязательно шутит: «Не подстрели, охотник!»
