Женщины думали о своем, Серкебай — о своем: «Надо же было случиться такому… Аруке… Как гром среди ясного неба — появилась, смутила покой, принесла тревогу… Почему я не расспросил хорошенько у дочери, что за учительница, даже именем не поинтересовался. И все — моя беспечность! Не ради себя, ради Бурмакан, ради ее покоя надо было быть осторожней… Сказал бы дочери — пусть не привозит… А теперь… Бурмакан, подозревая неладное, уже сморщила нос. Трудно будет разгладить эти морщинки… Да и не одна Бурмакан… Разве Аруке не нахмурилась тоже? Как говорится, «у того, кто сел на ишака, ноги не знают покоя; у того, кто имеет двух жен, уши не знают покоя»… Откуда, почему две жены? Только одна! Аруке вовсе не моя жена. Я ведь даже и не был женат на ней. Как же! Оправдывайся теперь! Был женат, была моей женой — в этом правда… А уж потом… ох, кто знает… Вообще был я взаправду женат? Бессмысленные слова. А Бурмакан? Интересный я человек. Если бы все рассуждали, как я, что тогда… Да, Бурмакан… Как отношусь к ней? Что, разве плохо? За столько лет… всегда говорил с ней мягко, не поднимая глаз. Никогда не одергивал, не бывало, чтобы повысил голос. И никогда не заставлял просить чего-либо дважды. Просить? Что же она просила, а? Что и когда потребовала? Брось, неужели Бурмакан и вправду такая? Столько лет прожили вместе… Да, это так — она никогда не просила у меня ничего, ни малейшего пустяка… Тогда, выходит, я ничего для нее не сделал? Женщины — они ведь на то а женщины, чтобы требовать от мужей — купи то-то да сделай то-то. А Бурмакан никогда и не заикалась… Я сам время от времени покупал на свой вкус, приносил ей, дарил что хотел: «Возьми, надевай». Она молча брала, носила. Шло ей или не шло, хотелось носить или нет — все равно надевала. Да разве я сам обращал внимание, идет ли жене обновка? Принес, отдал — остальное не наша мужская забота. Я покупал, она надевала, носила в доме, выходила в поле работать, встречалась с людьми, разговаривала, делилась новостями с соседками, люди оказывали ей уважение, она отвечала тем же — все было просто, и все-таки находились такие — обращали внимание, следили за тем, как она одевается. Некоторые женщины носили платья, жакеты, пальто, как у моей Бурмакан. Оттого ли, что обновки ладно сидели на ней, оттого ли, что она — жена председателя. Говорят, что муж и жена скучают в разлуке; говорят, что в разлуке стремятся друг к другу душой; говорят, что если кто-нибудь чужой приблизится, улыбнется, заденет, то ревнуют, приходят в бешенство, чуть ли не умирают… Допускал ли я подобное? Допускала ли Бурмакан? Скучал ли я без нее, когда иной раз уезжал на несколько дней по работе? А когда возвращался, чувствовал, что я — муж, целовал, обнимал ее крепко, утолял ли страсть — ее и свою? И вообще знаю ли я, что это — страсть, что можно ее утолить, а нет — так недолго завыть от тоски? Есть ли во мне страсть? А если есть, то было ли время, когда вполне утолял ее? Какая она, эта страсть? В те далекие годы, когда Аруке жила еще в байской юрте, когда я со скалы высматривал, ожидал с нетерпением встречи с молодкой, — быть может, это и было — страсть? Я никогда не глядел так на Бурмакан. Но если правда… Значит, вся моя страсть досталась одной Аруке?
Существуют ли люди без страсти? Да, это я… А Бурмакан? Она, как и я… Видно, никого никогда не любила. Не любила… Откуда мне знать, кого и когда… с кем имела тайную связь. Оставь-ка, не может такого быть… Вот эта моя Бурмакан… тайно… с кем-то в связи, лежит в чьих-то объятиях, а? Нет, невозможно! Если бы вдруг… нет, прямо выдеру глотку! Неужели и вправду в ее глазах затаилась мечта? Опомнись — какая мечта? Стал ревновать ни с того ни с сего… Но если так, если я вправду ревную, значит, люблю ее? Смотри-ка, оказывается, в глубине души во мне затаилась любовь! И сам не подозревал… А правда, видимо, в том: раз я ни в ком не сомневался, ни от кого не защищался, значит, я своей жене верил. И жена верила мне. Вот мой ответ, Аруке. Ну, увиделись все-таки мы с тобой, а? Вот, оказывается, какая ты стала… Появилась в дождливый день… Глаза — за очками… Да, говорят, две горы не сходятся, два человека сходятся. Ты пришла сюда, ты проявила больше смелости, чем я, мужчина. Уважаю такое, пусть моя жена отрежет мне голову, все равно уважаю. Я скажу ей, что ты когда-то была мне женой. Каждый, наверно, теперь понимает и вспоминает по-своему, и все-таки я и тогда уже был человеком… Был таким же, каким был народ, было время… Но ты, Аруке, ты ведь прославилась… ты прославила время, а, дорогой человек? Вместе с Токтором участвовала в восстании… Говорят, что коня нужно судить, когда устанет, а человека — когда состарится. Я был твоим мужем когда-то… Я доволен, ничуть не жалею… Ну, а если доволен и ни о чем не жалеешь — молчи тогда, Серкебай, молча думай и оставайся спокойным».
Вошедшая Рабия смотрела — не понимала: «Что вдруг случилось? Отец и мать никогда не встречали так гостя… Приняли холодно. Почему? Отец и почтенная Аруке настороженно переглядываются, и мама неспокойна тоже — почему?..»
Наконец Бурмакан прервала молчание, обратилась к дочери:
— Рабия, познакомь нас с гостьей. Кто эта байбиче? Не та ли твоя учительница, которую ты собиралась привезти? Как ее имя?
— Тетушка Аруке…
Услыхав это имя, Бурмакан живо обернулась к мужу:
— Которая Аруке? Та самая?..
— Та самая Аруке. Ты о ней слышала.
Это сказал Серкебай. Бурмакан не хотела скрыть недовольство, и Аруке тоже была недовольна встречей с женой Серкебая.
— Милок, оказывается, эта самая Аруке жива, а?
— Если жив этот самый Серкебай, отчего бы не быть живой этой самой Аруке? Что же тут удивляет? Имя мое вам, оказывается, известно, но как зовут вас? Мне говорили, что хозяева в ваших местах встречают гостя, приехавшего издалека, не так… Серкебай, где же добрый обычай, где киргизское гостеприимство? Я попала в ваш дом случайно… Как говорится, неизведанные места таят много ловушек. Однако, слава богу, я еще не дошла до того, чтоб терпеть унижение. Хоть и нет у меня ребенка, рожденного мной, — не перечислишь тех, что я воспитала и обучила. Я приехала в ваш дом. И если я даже и не увижу уважения к себе, то хоть узнаю имена людей, которые не умеют уважать гостя… Как ваше имя, байбиче?
Аруке говорила намеренно резко, неприязненно и с досадой. В ответ на свои неприязненные слова услышала холодный голос хозяйки:
— Бурмакан.
— А-а… Если Бурмакан, значит, ты тоже с сыртов… Стало быть, та самая Бурмакан — слышала я о тебе… Знаю, ты дочь женщины по имени Калыча. Говорили, была храбрая женщина. Говорили, у нее были две юные дочери. Старшую звали Бурмакан… имя младшей… имя младшей… не помню… Люди, видевшие Калычу, говорили о ней, что разбила голову самому волостному. Видно, черное дело совершил волостной, видно, глубоко ранило зло, причиненное им. Если боль подчиняет душу, человек будет поносить и самого бога. Так, значит, ты дочь Калычи…
— Нет… Это другая Бурмакан…
С испугу, только с испугу вылетели у Серкебая несуразные эти слова!
— Ой, милок, что с тобою? Моя мать — та самая Калыча, я ее дочь. Серкебай, почему обманываешь, глядя в глаза? Никогда еще правда не портила дела, почему ты скрываешь правду? Или есть за тобой какая-то вина, чтобы бояться имени моей матери? Скорее поступлюсь богом, но не поступлюсь именем моей дорогой матери!
Серкебай в ответ лишь засмеялся. Он всегда так делал, когда Бурмакан сердилась, когда хотел переменить, отвести разговор… побеждал терпением, побеждала его уравновешенность.
— Если ты вправду родная дочь Калычи… мы обе когда-то были унижены судьбой… унижены временем, жизнью. Мечты наши — они из одного родника. Погляжу я, даже твои глаза похожи, оказывается, на мои. Наши глаза печальны не потому, что такими родила нас мать, — нет, мы слезами омыли свою мечту. Тень, что залегла на твоем лице, — присмотрись, она та же, что у меня… это отпечаток старой жизни. Я — Аруке, я когда-то на горной тропе родила свою дочь Буюркан. Где потерялась моя девочка, где потерялась я сама… об этом знает шестнадцатый год, знает время, пропахшее кровью.
