Серкебай долго стоял у входа — слушал. Бурмакан причитала не умолкая. Казалось, плачу ее не будет конца. Наконец Серкебай задрожал от холода и, решившись, тихонько позвал:
— Бурма-аш! Бурмака-ан! Я жив. Дай мне одежду. Вынеси мне во что одеться…
Бурмакан, не понимая, наяву она слышит или ей чудится, замерла… Серкебай опять тихонько подал голос. Наконец Бурмакан решилась — осторожно приблизилась к двери, бросила в темноту ночи одежду Серкебая. Сама, сжавшись от страха, присела в углу постели. Дрожит, смотрит — и правда: скоро появляется Серкебай. Совершенно здоровый Серкебай…
Что за крик тут был, что за плач!
— Сколько искала тебя!..
— Кто тебя научил так причитать? — спросил Серкебай, когда Бурмакан успокоилась.
— Сама научилась. Научилась, когда следовала за плакальщицей.
— За плакальщицей?
— Да. Я ехала за ней день и ночь.
— Для чего?
— Стыдно же: не смогу связать двух слов, если вдруг закроются твои глаза. Народ осудит меня.
— О-о, в твоих глазах есть правда. Это обычай, доставшийся нам от предков. Ну-ка, сложи плач да причитай в голос — пусть слышат, пусть весь аил слышит. Если не знали — пусть узнают теперь, кто такой Серкебай, кто такая Бурмакан. Что мне оставалось впереди, кроме смерти, я ведь уходил уже из жизни… Дай-ка теперь послушаю, как станешь плакать обо мне, когда закроются мои глаза.
Бурмакан начала причитать. Сперва голос ее звучал очень тихо, однако постепенно усиливался, укреплялся. Ветер подхватил плач, отнес в другую, нижнюю часть аила. Крылатый дал силу своих крыльев летящему голосу, из одной двери — в другую, перекинулся с улицы на улицу, разбудил ухо каждого, всех заставил насторожиться. Аил, не имевший подобной плакальщицы, весь поднялся — каждый выбежал на улицу. Собирались по одному, по двое и все направлялись в одну сторону — к дому Серкебая. Сила голоса, сила плача закружила, околдовала, покорила людей. Через небольшое время лужайка у дома заполнилась тесно сидящими людьми. Когда Бурмакан после долгого плача остановилась перевести дыхание, послышались слова собравшихся.
— О Бурмакан, дочка, нужно смириться, разве может человек избежать начертанного судьбой! Кто уходил вслед за умершим? Ты должна остаться с народом! — проговорил хриплый стариковский голос.
Прозвучали сочувственные слова женщин.
Говор усилился.
Вперед вышел белобородый старик, слепой на один глаз.
— Эй, люди, заходите в дом, чего вы боитесь? Болезнь прицепляется к тем, кому пора умирать. Если вы боитесь, так я войду… Мне приходилось видеть умерших от оспы…
Старик распахнул дверь — и остановился, в растерянности обернулся к людям. Что это? Серкебай сидит вовсе не умерший — живой!..
Вот как это все было тогда. И теперь Серкебай вспомнил о давнем, вспомнил первый плач Бурмакан, теперь, когда вокруг плакали люди аила… Плакали, изливая накопившееся, причитали по своим мужьям, братьям, по отцам… Серкебай снова слушал голос Бурмакан — она вела плач, посвящая его всем погибшим, проклиная войну…
Пришел рассвет. Бурмакан завершила свой плач, повернула лицо к людям.
Принесли блюда с мясом.
— Если бедняк один раз наестся досыта, уже видит себя богатым! Черт возьми, что бы там ни было, насытимся хоть раз! Если мы не погибли от проклятой войны, разве умрем, когда пришел мир! Ешьте! — обратился к людям Серкебай.
Мясо было съедено. И опять раздался голос Серкебая. На этот раз говорил стоя, громко, все видели его волнение:
— Этот день, сегодняшний день, пятнадцатое мая, давайте считать, братья, днем памяти павших на войне — погибших за народ, за землю, за нас. Давайте каждый год будем приходить сюда, на это место, в этот день — будем вместе вспоминать о них. Для этого, братья, будет правильным построить на этом месте Дворец культуры, клуб, — неужели станем собираться в поле? Начнем готовиться к стройке с сегодняшнего дня… И еще — давайте на этом месте поставим памятник всем павшим на войне…
Голод не вечен — завтра же мы насытимся, завтра хозяйство наше придет в порядок, завтра наш труд облегчат машины, которые нам даст правительство. Завтра у нас будет все. Я вижу: теперь, победив, мы будем строить коммунизм намного быстрее, чем прежде. Коммунизм не придет к нам откуда-нибудь… Этот коммунизм в нас. В каждом из нас. Вот что я хотел вам сказать. Что ответите на мои слова?
Вспомнив тогдашнюю свою речь, Серкебай остановился. Осмотрелся, увидел — стоит как раз напротив того самого Дворца культуры, который сам отстроил на месте первых поминок… Ведь только что вышел отсюда, да не просто вышел — вышел на пенсию. Хотя казалось ему, что идет в другую сторону, ноги сами привели сюда… Память… Память о пройденном, о прошлом, о войне. Верно, Серкебай навсегда остался связанным, неразделимым с временем…
Кружится, падает снег. Взгляд Серкебая останавливается на Вечном огне возле Дворца культуры. Ничто не может погасить это пламя — ни ветер, ни снег. Этот огонь неугасим и вечен, это дыхание тех, кто погиб на войне, биение их сердец, пламя оборванной жизни…
Серкебай приблизился к огню. Пламя то поднималось, то опадало, тут же взвивалось снова, временами казалось сердцем и вдруг оборачивалось флагом. Снег засыпал огонь, снег таял от его жара. Огонь пел, говорил, думал. Он напомнил Серкебаю другой огонь, похожий… Тот огонь был больше, он выбивался из пещеры в скале. Тот огонь был зажжен в честь Акжаки. В мире много огней, но такой — он для Серкебая единственный. Он посвящен пятистам жизням, ушедшим из этого аила в тяжкие годы войны…
Вот к огню подошла старушка. Это Бекзат. Муж ее погиб на фронте… С тех пор как зажегся этот огонь, каждый день приходит она сюда, тысячу раз повторяет имя мужа, обращается к огню с мольбою, проклинает войну… Она тихо сидит у окна, смотрит, смотрит, а затем очень медленно уходит, с неохотой уходит: сделает два шага и оглянется, потом еще, еще…
Бекзат подошла, тяжело опираясь на палку, не увидела сквозь метель задумавшегося Серкебая — его облепило снегом. Тихо начала говорить:
— Мой Нурдин, мой любимый, каждый день прихожу к тебе, каждый день обращаюсь к тебе с мольбой, ты для меня все прежний — любишь, зовешь, обнадеживаешь… Кажется мне — вижу тебя в этом огне, узнаю черты моего Нурдина… Кажется, скоро увижу тебя наяву… Пусть это невозможно — сама эта несбыточная мысль согревает меня… Не гасни, огонь… Если погаснешь, погаснет моя надежда. Я благодарна судьбе за то, что вижу этот огонь. Если бы не было тебя, куда бы я пошла?.. Ой, что это? Неужели столько выпало снега? Эй, ты снег или человек?
— Не снег я — Серкебай.
— Кто у тебя погиб, милок? Почему ходишь здесь?
— Сыновья.
— У тебя ведь не было сыновей, три дочери у тебя…
— Каждого, кто ушел на фронт, считаю сыном.
— Ты ведь вышел теперь на пенсию? Стал таким же, как я, обыкновенным стариком? Что осталось после тебя?
— Борьба.
— Что ты видел, столько лет работая председателем?
— Борьбу.
— Что тебя ожидает в будущем?
— Борьба.
— Почему ты здесь стоишь у огня?
— Это тоже борьба.
— Я недовольна тобой….
— Я и сам недоволен собой…
— Почему?
— Потому что окончилась борьба человека, который был доволен собой.
— Когда ты узнал об этом?
— Сегодня.
— Почему — сегодня?
— Впервые за сорок лет предоставлен самому себе. До сих пор всегда был занят делами, людьми…
— И как ты себя чувствуешь теперь?
— Плохо. Забытое прошлое, давно ушедшее возвращается снова — у меня голова идет кру́гом. Как будто сегодня опять съел змею.
— Что за змея, милок?
— Черная с пестрым узором на спине, в сажень длиной. Я в долгу перед ней… Когда-то возродила меня… До сих пор не приходило мне в голову: ведь тогда вся будущая моя жизнь была спрятана в змее. Я же рассказывал, это давно приключилось, в тот год Бурмакан причитала по мне…
— А-а, это когда ты умер? Да, правильно говорят, от каждой болезни свое снадобье, ведь тогда плач Бурмакан всех заставил признать тебя. Ты обрел новое имя: муж плакальщицы Бурмакан. Люди, оказывая почет, стали приглашать тебя в гости. А уж потом, когда создавали колхозы, ты сделался председателем Серкебаем. Вообще, что это такое — председательство?
