Субанчи видел, как ехала мимо плачущая Маржангуль, увозя свое добро и детей. Видел и не спустился к ним. Слезы скатывались по его щекам к бороде и терялись в ней. Все вокруг, все привычные склоны и ущелья казались ему теперь чужими. Дом осиротел, Калыйпы не было слышно. Возвращаться туда не хотелось. Лучше уж остаться в горах… лучше он поедет искать Мамырбая.
Старая Калыйпа, когда невестка, проклиная ее, скрылась за поворотом, вернулась в юрту, упала ничком и долго лежала так.
Наконец поднялась, огляделась.
Боже, что делается в доме!
Сердце ее похолодело, точно она лежала в могиле.
Мертвая тишина, и никого… На полу валяется рассыпанная, разбитая посуда. Разбросаны одеяла.
Подняв голову, Калыйпа заметила, что на привычном месте на стене нет портрета Калматая. Ну да, вчера, когда собирались соединить браком Мамырбая и Маржангуль, Субанчи снял его и спрятал в сундук. Теперь Калыйпа отыскала портрет. Калматай, улыбаясь, приветливо смотрел с фотографии, как будто ничего не случилось, как будто все оставалось на своем месте. «Ушла! Ушла Маржангуль! И я лишилась всего! О проклятая моя душа! Голова моя, рожденная для несчастий! О, Калматай, почему ты умер!» — причитала Калыйпа, глядя на портрет сына, и слезы, точно бусинки, сыпались из ее глаз. Ей показалось, будто Калматай отвечает на ее плач печальной улыбкой. От этого сделалось страшно, и Калыйпа поспешила снова убрать портрет в сундук.
В углу за постелью она увидела старую куклу младшего из сироток — без рук, без одной ноги, половина носа откололась. «Вот и я сейчас такая осталась — без рук, без ног…» — подумала Калыйпа. С острым чувством потери она оглядела юрту. Казалось, все вещи ругали ее, проклинали, кричали на нее, не любили… Не выдержав, она выбежала во двор. И тут в ушах у нее зазвучал голос плачущего сиротки. Калыйпа уже не владела собой. Бросилась бежать вслед за уехавшими.
Простоволосая, без калош, в одном платье, она бежала и бежала, спотыкаясь, путаясь в траве, и ей казалось, что она не двигается с места.
Обе собаки, опустив головы к земле, следовали за ней — похоже было, что они понимали случившееся и разделяют печаль хозяйки.
Когда Калыйпа падала, они ждали возле… казалось, вот-вот подхватят ее и отнесут домой, — так трогателен и заботлив был их вид.
Да, все покинули, бросили Калыйпу — только собаки оставались рядом.
Она добежала до берега реки и остановилась. Река преградила ей путь, бурля водоворотами, вздымая белую пену волн. Она как бы говорила Калыйпе — если пойдешь дальше, все равно ничего не сможешь сделать, возвращайся назад… да если и захочешь идти, я тебя не пущу.
Глядя на бег воды, Калыйпа вспомнила свою девичью пору. Вот так, как убегают сейчас волны, так ушли ее годы… Она была дочерью чабана. Как-то она пасла овец, и вдруг точно из-под земли прямо перед ней появился джигит, бедно одетый, но приятный внешностью и разговором. Это был Субанчи. Он просил, умолял ее… Умолял выслушать, хотел рассказать о своей любви к ней, как он истосковался, не смея подойти к ней. Она тогда испугалась, убежала… А он продолжал появляться перед ней: чуть она отойдет от дома — он тут как тут, прямо не давал ей прохода. Хоть у него и не было хорошей одежды, да глаза были ласковые, душа добрая. Он понравился девушке. Однажды она вышла из дома за водой, да так и не вернулась, ушла с ним. С тех пор много воды утекло. Да, много воды… И не текла она, по правде говоря, а бурлила, как горный поток, меняющий русло, перехлестывающий через встреченное препятствие. И с потоком этим уходило время, утекала жизнь. Не только каждый прошедший год, но даже каждый пролетевший день оставлял следы на лице. Те ласковые глаза, молодые глаза Субанчи по-стариковски выцвели. Лишь она, Калыйпа, точно как эта река, все бьется, волнуется, не может успокоиться — какой была строптивой, такой и осталась. Если мы назовем эту широкую реку жизнью, то вот эта самая река-жизнь только теперь открыла глаза Калыйпы. Только теперь почувствовала Калыйпа, что сделалась старой. То есть признала себя постаревшей. Она вдруг обессилела, опустилась на землю, хотела встать, но у нее не разгибалась поясница, а когда разогнулась, то ноги не шли…
И тут вдруг она увидела рядом двух своих собак. Эти преданные, ждущие ее животные напомнили ей простую истину: даже если и постарела — все равно надо не забывать о своем человеческом достоинстве, не раскисать, не сдаваться. Собаки ласково повиливали хвостами, ждали одобрения, видели в ней близкого, видели хозяина.
Верите ли, собачья преданность заставила Калыйпу взять себя в руки. Она огляделась — увидела, что все вокруг, весь мир по-прежнему сверкает, улыбается, переливается под солнцем. Даже и тень, которую отбрасывали сейчас деревья и скалы, и та была прекрасна, и она говорила о жизни.
Калыйпа тихонько двинулась по направлению к дому. Собаки шли впереди. Казалось, они отыскали и ведут домой заблудившуюся, потерявшую дорогу старую женщину. Когда в доме не оставалось ни одного человека, собаки убежали испуганные; теперь же они радовались возвращению хозяйки, присутствию высшего, сильного существа — рыскали по сторонам, весело полаивали, будто увидев что-то и расчищая путь.
Калыйпа, не заходя домой, отправилась к овцам. Однако это привычное занятие не остановило потока ее новых мыслей.
«Всю жизнь я коплю добро, — говорила она себе, глядя на большую белую овцу, что паслась, выбирая и ощипывая лишь верхушки травы, — и то, что я коплю, с другого бока гниет. То там, то сям собираю шерсть, делаю войлок, а он лежит, и его съедает моль. Старательно вырезаю узоры, изготовляю ширдак — и он у меня пропадает. Для чего я собираю все это? Не захотела слушать слова Мамырбая, а ведь он сказал мне однажды, что человек тогда имеет достоинство человека, если живет одной жизнью с народом, если заботится о благе народа, об общем благе. Ведь и зверь не может заботиться о своем сегодняшнем дне, но разве это человеческое? Нет, правильно живет Буюркан. Я, оказывается, недооценивала ее, не понимала ее силу, человечность. Она все отдает людям — и сколько получает от них! Конечно, отдает все — как по-другому скажешь о том, что бросила в воду все свое добро, все постели, шелковые одеяла! Какая еще женщина во всей округе способна на такое геройство? Да, это геройство! Для народного дела не пожалела ничего. Вот это, оказывается, и значит — быть вместе с народом. И Субанчи такой, а я сдерживала, одергивала, обуздывала его… и этим отдаляла его от людей. И если бы только это… При удобном случае я воровала, припрятывала колхозную шерсть. Копила незаметно для мужа. Я придумала разные способы обмана. Я услышала от кого-то, что если в ночь перед сдачей оставить шерсть на берегу реки, то она впитает влагу и сделается тяжелее. Так я собрала, присвоила много килограммов шерсти. Эту немытую, нечищенную шерсть я сразу пустила на одеяло, потом на ширдак, на войлок… А вот Буюркан — та не позволяла себе такого, она работала честно. И честный труд принес плоды, она стала известна народу, всей стране, она увидела места, которых не видела раньше, она прославилась. Я же так и осталась сидеть в своей юрте, переругиваясь со своим стариком. Если Субанчи тянул меня вперед, то я тянула назад… так и прошло время, много воды утекло. А теперь вот я одинока… Нет, я не останусь одинокой! Вернется мой Мамырбай! Он же умный! И разве посмеет покинуть нас! Как я назову сыном такого, который, не вытерпев упреков, убегает без оглядки. У меня есть муж. Если мы будем вместе, то нам будет легче жить. Раньше я не думала об этом. Я считала, что он никогда не умрет, не уйдет, не состарится, мой Субанчи. Но нет… И если ты человек, то, оказывается, нельзя отделять себя от другого человека, наоборот, нужно привязывать его к себе, делать ближе, дружить с ним, не обижать, относиться с уважением, помогать но мере сил, следить, чтобы он был доволен тобой… Да вот — что сталось с Самедином, проклятым пьяницей… Как напьется, так нарушает покой целого аила, затевает драку, скандалит, преследует тех, кто пытался одернуть его. И все отвернулись от него, весь аил. Как только показывался, прятались не только взрослые, но и дети. Близкие родичи перестали пускать его в дом. Когда же, опять напившись пьяным, он упал и у него разорвалось сердце, к нему не захотели подойти двое его родичей — из боязни, чтобы он вдруг не затеял скандал, не обвинил, что это они свалили его. Разве это не то же самое, что самого себя убить? И я, глупая, множество раз поднимала скандал в своей семье. Если не ругалась с другими, так накидывалась на своего старика. О, что я буду делать, если, когда я умру, он будет радоваться, что отделался от меня, а не плакать?»
