Когда-то у него были отец и мама, были братья и сестры, но родители умерли, а братья и сестры не рвались найти его, да и он чуял, что чужой для них, чужой со своих девяти лет, когда впервые начал убивать.

Однажды он, просто силой духа, силой зова дикости своей, своего неистовства, отнял, ни словом с ней не перекинувшись, девушку у сына тогдашнего хевдинга. Она сама пришла к нему. И он был рад ей. Уже тогда живший один, в лесу, но еще не так далеко от людей, как теперь. Он был действительно ей рад. Слово "любовь" он вряд ли понимал, да вряд ли и чувствовал, берсерк слишком близок к миру богов, чтобы тот согласился делиться с кем-то его сердцем, но она была нужна ему. Не потому, что этого требовала плоть - этого добра было навалом, что на родных берегах, что в набегах. Не потому, что она была самая настойчивая - этим его тоже было удивить нельзя. А потому, что она была с ним. Была у него. Он не знал, что с ней делать - в прямом смысле слова, а потому сперва начал дарить добытое в походах золото и серебро, пока не понял, что она так же рада цветку ландыша из его рук, как и ожерелью ценой в пять рабов. Он растерялся. Она была у него. А он - это было ужасно, но это было так! - он был у нее.

Это было странное чувство. Он так и не успел в нем разобраться - девушка упала со скал в водопад, пока он был в каком-то очередном походе. Упала - и все.

У него остались боги, Норвегия и молот. И его лодка, в которой он, меняя подгнившие доски, носившие в мире людей имена ярлов и хевдингов. Пока она не развалилась совсем.

Еще бы раз. Один раз, последний, самый, самый последний, какой угодно близкий, короткий поход - и вернуться домой умирать. Нет. Ему и так слишком много дали, как он считал, чтобы осчастливить еще и этим.

Дикий. Одинокий и дикий, старый Бьёрн спустился с гор в этом году, привычно неся на плечах охапку шкур на одном плече, а свой старый молот - на другом. Он вошел в горд, а не пошел к ближним усадьбам. Он почему-то хотел увидеть причал - просто причал, о доски которого билось море. К которым приставали и от которых уходили драккары, вечные странники, вечные гордые скитальцы Лебединой дороги. Пусть без него.

Старик прошел по горду, люди шарахались с его пути, он не обращал на них внимания, а дороги же не привык уступать никому. Он зашел в лавку по пути, молча свалил кучу шкур на прилавок, без торга и без слова взял плату и вышел. Все, что ему нужно, он думал купить потом, когда станет возвращаться домой. Идти на причал с мешком всякого скарба он посчитал оскорбительным как для себя, так и для драккаров, если они там есть.

Там был драккар. Настоящий, старый драккар, старый, возможно, такой же старый, как сам Бьёрн - морские соболя жили долго, доски менялись, менялись румы, менялись люди, а драккары жили, если не погибали в море сразу.

Он узнал драккар. "Морской конь", вот кто это. Старый знакомый. Драккар того самого хевдинга, у сына которого он забрал ту, которая показала ему, что и в этом мире есть что-то такое, ради чего его можно было бы даже терпеть.

У него не было причин ненавидеть ни драккар, ни сына хевдинга. Если это он сбросил Сигрун со скалы, этому не было доказательств, не было свидетелей, да даже слухов не было, иначе... Да что говорить.

Старик прижал к борту драккара свою огромную ладонь, вжав ее в слой смолы, покрывавший борта, закрыл глаза, опустил голову, тяжело дыша. Не удержался и прижался лбом к доскам, насквозь пропитанным морем и свободой.

Дикий. Дикий и одинокий, он не умел плакать даже в детстве, даже до того, как мама старалась отнять у него гриб Одина. И сейчас он не заплакал. И не хотел. На какой-то миг он просто перестал быть - был лишь драккар, настоящий, самый настоящий драккар, который уйдет в море, уйдет и вернется - но...

Старик оторвался от драккара, несколько людей, шатавшихся по причалу, да и те, что были на драккаре, спешно отвели глаза, опасаясь прогневить Бьёрна, но ему наплевать было на них на всех - он не стыдился своего поступка, он не стыдился своего порыва, как не стыдятся ничего настоящего - ни любви, ни ненависти, ни боли. А в этом было все.

Бьёрн посмотрел на море, в небо, в душу - все было одинаково. Вечно и просто. Одиноко, вечно и бесконечно просто. Развернулся и пошел обратно, в горд, решив выпить пива в тех домах, где викинги некогда спускали добытое в походах, а затем купить, что ему нужно и идти обратно. Ночевать в горде ему не хотелось. Если бы он мог так подумать, то подумал бы, что этот поступок был неразумным - по сути, это был брошенный закону вызов. Само его явление в горде белым днем. Как-никак. Вот то-то и оно, что как и никак - Бьёрну не было никакого дела до того, как и что выглядело. А думать он был не большим мастером, во всяком случае, о том, что касалось его безопасности.

Отчего-то ему вспомнилось, как драккар, на котором они шли от Винланда, попал сначала в полосу штормов, а затем в полосу безветрия, пресная вода вышла и люди стали просто падать от бессилия. Он уже успел к тому времени прийти в себя после битвы на той лесной опушке, он держался дольше других, а затем напился крови пленного красного воина, которого хотели было привезти домой, для того, чтобы показать остальным мореходам, куда их заносило.

Он спас тогда весь хирд. Потому, что благодаря крови красного воина у него хватило сил еще на пару дней и на то, чтобы увидеть вдалеке полоску берега. Гуннар, Великий Гребец, некогда греб сразу парой весел на малом драккаре - чем снискал себе вечную славу. Бьёрн повторил его подвиг, правда, один и на паре весел, на груженом добычей драккаре, с людьми, лежавшим без сил на палубе. Он развернул драккар носом к земле и поднял парус, поймав ветер, который, наконец, вспомнил о них. Не напейся он тогда крови - лежал бы на палубе, как все. А волны пронесли бы драккар мимо того берега - и все. Не один такой драккар с командой скелетов мотался по морям...

Он вошел в веселый дом, где вяло веселилось несколько, судя по всему, стражников, да несколько гулящих девиц, которые не вызвали у него интереса, пальцем ткнул в бочонок пива и отвернулся, чтобы осмотреть зал.

Его взяли постыдно. Глупо. Грязно. Подло. Как берут таких, как он. Когда он, взяв в руки первую кружку, осушил ее сразу до половины, он ощутил во вкусе пива вкус грибов Одина. Дальше...

- Немного терпения, хевдинг, немного терпения - те, кто сидит в зале и те, кто окажется возле дома, все равно стоили вам недорого, - франк, советник и доверенное лицо хевдинга Свана, некогда бывшего сыном хевдинга, да, того самого, чья невеста ушла когда-то к бешеному берсерку, бережно коснулся руки северянина. Они сидели в доме напротив, вместе с хирдом, готовым к бою. А Бьёрн, внезапно, подло кинутый в родной свой мир, делал то, что умел делать лучше всего и к чему всегда был готов - сражался. С кабаком, стенами, бочками, сменой воинов, что пили в кабаке и сдуру не бросились бежать, со всем миром, который он сейчас не видел.

- Гордость и, можно сказать, диковина ваших владений, Сван, - усмехнулся тонко и понимающе франк, чье собачье имя забыли вскоре после его смерти. - То, что он вне закона, успели забыть, брать его силой в его горах - бессмысленно, ловить тут - губить верных людей. А так, с родным грибом в пиве, с покинувшим рассудком - кто же не поймет, почему добрый хевдинг Сван приказал взять и казнить рехнувшегося берсерка? Хозяин предупрежден, шлюх не жалко, пьяниц, что пьют среди дня, предназначенного для труда - тем более! - Голос франка стал высокомерным.

- Кажется, ты просчитался, - недобро процедил Сван. Франк посмотрел на него недоумевающе, потом тут же перевел взгляд на улицу. Да. Тут он просчитался. Старик, которого гриб и пиво, а также сталь и стрелы, что ждали своего часа внутри кабака (о настоящих людях, что там сидели, ожидая часа, он упоминать не стал, помянув лишь то, что не жалко), должны были сломить еще в зале, не добились ничего - Бьёрн вырвался из дома, широко взмахивая молотом.

- Ну, что, дурак?! - Озверело рявкнул хевдинг, - что, душа закона?! Стрела в затылок на дороге домой - предложил я. Нет, тебе надо было...