Annotation
Берсерк. Это не история. Это не вымысел. Это не легенда. Это простой ответ на вопрос - кто это? Я понял, что это. Это - автобиография. И я не ебанутый. Просто я очень старый и стал забывать, кто я.
Ледащёв Александр Валентинович
Ледащёв Александр Валентинович
Последыш
Дарю Ирке Шаманке.
Дикий. Одинокий и дикий. Одинокий настолько, насколько не может быть даже человек. Ненавидимый всеми, кто смел ненавидеть, презираемый теми, кому не хватало мужества, чтобы ненавидеть, обожествляемый теми, кому он брезговал плюнуть в лицо. В этом мире для него не было ни места, ни стаи, ни подруги. Ничего. Никого. Последний. Мысли о мире, месте в нем, стае и подруге так давно въелись в его мозг, что порой просто звучали набором букв, а порой били тараном в ворота - и тогда он становился опасен. Вернее сказать - еще опаснее, чем обычно.
- Мама, что это за гриб? - Спросил мальчишка, маленький северянин, встретивший совсем недавно свою четвертую зиму. Сейчас он шел возле матери, красавицы Бенгты по лесу, где та собирала грибы, понемногу готовясь к зиме, и мучил ее вопросами.
- Это? Это гриб Одина, сынок, он очень... - Договорить мать не успела - сын сунул ядовитый гриб в рот и старательно стал жевать. Даже ее сильных рук и пальцев не достало, чтобы разжать рот упрямцу - тот разжевал и проглотил, и никакие побои, никакие уговоры не заставили его пить воду или пить отвар, хотя знахарь, уточнив размер гриба, место, где малолетний северянин его нашел и его цвет, прямо, в лоб матери, как он привык, сказал, что надежды нет никакой.
Мальчик успел услышать только часть ответа матери. Про Одина он знал. А про то, что у того были свои грибы - нет. Такой случай упустить было нельзя, для этого надо было быть дураком, а дураком он не был. Потому и отказался разжать зубы. Потому и отказался пить воду или отвары, когда дикая боль стара рвать его живот изнутри.
- Если твой мальчишка выживет, - сказал знахарь, не видевший и не слышавший о подобном - ведь мальчишка лежал в бреду и без памяти уже четверо суток, - не жди, что он отличит корову от тебя, быка от лошади, или меч от веретена. Гриб Одина погасит его разум, как ветер - лучину.
- Упрямый волчонок, весь в папашу, такой же точно, бешеная росомаха! Тупая тварь, от тебя одни беды и боль, почему я не скинула, пока ты, змееныш, еще ползал по моей утробе?! - Зло вскричала красавица Бенгта, надеясь, что крик ее о том, что ребенка она ненавидит, заставит смерть отступить - кому нужно то, что ненавидит родная мать? Бедная Бенгта... Никто не любил эту "бешеную росомаху", четвертый день бывшую незнамо, где, как она - сына от своего первого и единственного мужчины, Овинда Одноглазого, чей правый глаз сварился в черепе от кипящего масла, которое лилось на головы викингов со стен Парижа. Это не помешало ему посвататься к ней, а ей - согласиться раньше, чем успел ответить ее папаша, Хрольф Корявый, за что и получила девка такую оплеуху, что свадьбу пришлось отложить - заплывший напрочь глаз делал ее слишком похожим на нареченного супруга.
Дикий. Дикий и одинокий. Он не знал значения этих слов. Вернее, он не знал никакого другого состояния. Тот утес, на котором стоял его дом, был такой же дикий и одинокий, как и он сам, в самом жутком месте берегов Норвегии, куда ни один драккар не сумел бы причалить - рифы порвали бы его, как сова разрывает мышь. Утес, да и весь фьорд, по сути, принадлежал ему одному. Слишком скверное место. Слишком густые леса. Слишком тяжелые ветви и крепкие корни. Мало солнца. Много ветра, много камня, да и троллей тут несчитано, поди. Троллей люди боялись. Его, правда, они боялись еще больше - тролли придерживались твердо хотя бы одного правила, а это чудовище правила создавало, судя по всему, на ходу, не особо примеряясь к моменту.
"Бешеная росомаха, волчонок, тупая тварь и змееныш", которого ненавидела Бенгта, сходя с ума возле его кровати, очнулась на девятый день. С навсегда постаревшими глазами. Где он был? Что видел? Он не говорил. В его языке еще не было таких слов, образов и понятий.
Знахарь ошибся и угадал, такое бывает. Разум Бьёрна, как звали этого мальчишку с волосами цвета грязного льна, не погас, но сам мальчишка стал еще более диким и упрямым, чем был раньше. "Подменыш!" - змейкой, липкошкурой пакостью ползал по горду слушок. "Бенгта не стареет, родив семерых детей, видать, сбросила своего последыша, Бьёрна, в лесу, привела обменя, она им, они - ей, а нам?"
А вам... Это случилось, когда Бьёрну исполнилось девять лет. Тогда дети еще брали его в игру, хотя и побаивались, а потом и переставали. А потом начинали снова. Бьёрн привык. Люди похожи на плохой день - не то солнце, не то дождь, не то туман, не то... Ни то, ни се.
Несколько ребят постарше, которым наскучили слухи о подменыше, а храбрость их превзошла их разум, как сосна куст терна, подошли к гурьбе детей, среди которых играл и Бьёрн, а затем зло, как умеют только северяне, стали высмеивать мальчишку, а затем и толкать, а затем и бить - вполсилы. "Ну, подменыш, покажи же, чему учат своих выродков в Скрытом Народе! Или ты только наполовину оттуда, а вторая половина - твоя гостеприимная, спереди и сзади, мамаша?!"
Бьёрн не подменыш, заключил знахарь, убедившись, что троим дуракам он уже не нужен, а двоих еще может быть, удастся выходить. Он не подменыш. Он берсерк. Слишком рано попавший прямиком к подножью трона Одина, съев его гриб.
"Порченая кровь!" - гадина переменила кожу, но стала не менее кусачей, пожалуй, даже более опасной, гадина слуха о подменыше была просто непонятной, страшноватой, но неопасной гадиной, а вот эта... "Его прадед тоже был берсерком!" "Да, да, точно, точно, мой дед говорил о нем! Его убили, там, за скалами, он дрался голыми руками с десятком воинов хевдинга, когда вышел спор из-за оленя, которого убил не то он, не то они!" "Да ну?" "Ну, да. Так вот, когда полусотня воинов хевдинга..." "Тебе в глаза плюнуть? Ты только что сказал, что их был десяток!" "Десяток он отправил в Валгаллу прямо там, за скалами, а сам добрался до дома на третьи сутки. Ему не повезло. Он не умер от ран и хевдинг велел вырезать ему "кровавого орла" "Так ему и надо!" "Так, так, так"... Так, так, так... Всех их так... Всех - это и тебя, малолетний берсерк с волосами цвета грязного льна.
Дикий. Одинокий и дикий. Молчаливый, несгибаемый, не умеющий ни уступить, ни отступить, ни бежать. Обреченный.
Папаша Овинд, которого только знахарь и спас от кровников, а точнее, с подачи знахаря, рассудил и спас хевдинг, признав Бьёрна правым - в драке один на всех, которую начал не он, он защищал честь матери и отца, а также свою, решил хевдинг и послал всю изобиженную родню павших дураков к Локи, запретив требовать с Овинда как долг крови, так и долг золота, так вот, папаша Овинд, понимая, что этим дело не кончится, взял свою бешеную росомаху за руку (тот повиновался отцу, повиновался почти безропотно, но порой даже злой и скорый на руку Овинд бывал вынужден этой же рукой и махнуть в отчаянии), отвел Бьёрна к знахарю, где, оставив мальчишку на дворе, в компании с резными изображениями богов, о чем-то долго толковал со стариком, утяжеляя свои слова медом, сыром и деньгами. Наконец, знахарь молча вышел, взял Бьёрна за руку и увел в лес.
Дикий. Дикий и одинокий. Вот кем он был, последний теперь берсерк Норвегии. Он прожил столько лет, сколько не жил ни один из берсерков. Сейчас он разменял седьмой десяток. Он был везде, где ходили морские соболя викингов. Он дрался на землях франков, саксов, бриттов, дрался на берегах Свеи и дрался с данами, дрался с арабами и с варягами, дрался с эстами, дрался везде, где можно было драться. Словены, жители острова, что потом стал Сицилией, степняки, что жили по берегам реки, которую называли то Ра-рекой, то Итилем, то еще как-то - все они видели его, правда, рассказать об этом могли лишь те, кто был от него далеко.
