Позже, значительно позже, нам захотелось есть, и я достал ворох буклетов с меню доставки, которые мы с Робертом начали собирать еще много лет назад, и бросил всю стопку на колени Тоби, по которым она рассыпалась радугой в кислотных тонах.

— Есть у тебя тут какой-нибудь самый любимый? — поинтересовался он.

Когда-то был. Я отрицательно покачал головой.

— Может, мы… может мы вместе такой найдем?

Как он мне на это улыбнулся. Бог мой. Ярко, как детская вертушка на фоне кожи, и я отдался этой улыбке, быть может, и не с радостью, но без раздумий, и дал ей зажечь все мои нервные окончания.

Он выцепил пару буклетов.

— Так, ты как относишься ко всяким придурочным названиям суши-баров? Они для тебя, — «выстрелил» он в меня пистолетами указательных пальцев, — СУШественны?

— Хотел сказать, что мне все равно, но теперь, пожалуй, передумал.

Я устроился на полу у его ног, откинулся на диванную подушку и положил голову на локоть, чтобы можно было смотреть снизу вверх на Тоби, перебирающего меню. Не скажу, что это был какой-то особенный или намеренный знак подчинения. Просто в тот момент мне хотелось сидеть именно там.

— Что, и даже… «Суши сухари» не нравится?

— Да перестань, сам же ведь придумал.

— Ага, — рассмеялся он, — но у меня, между прочим, жестокая конкуренция. Смотри: «Часть суши»? «Рок'н'Роллы»? «Сушилка»? Это вот вообще назвали «Суши 22» — даже не знаю, игра слов тут или просто взяли с потолка первое, что пришло на ум. «Гимн обреченных роллов».

— «Суши Шиндлера»?

В итоге мы остановились на «Вкусном доме» — Тоби объявил, что падок на особенно неприкрытую рекламу. Перебирая мне волосы, он рассказал историю о том, как однажды потерялся под утро в Брайтоне после ночи танцев в клубе и, крайне нуждаясь в продовольствии, оказался в заведении «ЕДА» исключительно благодаря названию. Он все говорил и говорил, почти гипнотизируя меня своим голосом и пальцами, пока не довел до безнадежно довольного состояния, не сделал своим до кончиков ногтей.

— Лори?

— Мм?

— Расскажи что-нибудь о себе.

Я приподнял тяжелые веки.

— Что именно?

— Не знаю. Что хочешь.

— Это мне мало о чем говорит, Тоби.

— Ну так, — надулся он, — ты мне тоже.

— В смысле?

— Мало о чем говоришь.

— А чем мы сейчас по-твоему занимаемся?

Он игриво подергал меня за волосы.

— Я имею в виду… ну… ты говоришь, но сам первый никогда не начинаешь. Мало что мне рассказываешь. Я о тебе, считай, и не знаю почти ничего.

Я открыл рот, чтобы возразить, но понял, что он прав. Друзья знали меня уже много лет, а людям, с которыми я знакомился, я сообщал только свои предпочтения, вещи, на которые точно не согласен или согласен, но не всегда, мое стоп-слово. Каким-то образом я умудрился растерять привычку говорить о себе в том виде, о котором он просил. Делиться. Мысль, можно сказать, пугающая. И напоминающая об одиночестве.

У меня пересохло во рту.

— Я не пытаюсь от тебя что-то скрыть.

— Так расскажи тогда.

Боже, я даже не знал, с чего начать. И внезапно захотелось тоже уметь играть на альтовом саксофоне. Дом поэтому мне о нем сказал? Потому что чувствовал то же самое?

— Я не могу… Я не… Мне хочется, но…

«Помоги мне» — имел я в виду. Но никак не получалось произнести сами слова. Я не любил умолять за пределами спальни.

А потом Тоби широко улыбнулся и все равно помог. Даровал помилование, когда я больше всего в нем нуждался.

— Ты кто по знаку?

— По знаку… А, лев.

— Любимый цвет?

— Синий.

— Любимый вкус мороженого?

— Ванильное.

Он прыснул.

— Что, серьезно?

— А ты чего ждал? Шоколадно-мятной боли? Рома с пытками? — Он все не мог унять хихиканье, и я продолжил: — Между прочим, правильное ванильное мороженое, которое с семенами настоящей ванили, это очень даже вкусно. — Господи боже, а пафоса-то сколько.

Но Тоби только нагнулся и поцеловал меня в бровь.

— Да не парься, я ж люблю готовить. Так что со мной оправдываться не надо, ваниль — это сила.

Какое-то время мы молчали, и его пальцы до сих пор нежно перебирали мне волосы. Может, этого прогресса на разговорном фронте будет достаточно? Но тут он спросил:

— Ты свою работу любишь?

Я пожал плечами, задев его колено.

— Не уверен, что здесь в принципе можно говорить о любви.

— Я смотрю, это вообще твой стандартный ответ для всего. — В его голосе слышалась нотка смеха.

— Только для секса и работы.

— А есть что-то, что тебе нравится вот без этих всех усложнений?

Я улыбнулся ему умиротворенно, нелепо и растроганно.

— Ты мне нравишься.

Он слегка порозовел.

— Не уходи от темы.

— Я… — Ответить хотелось, но я не знал, с чего начать, и окончательно затерялся в молчании, пока надо мной сгущалось его нетерпение.

— Видишь, я вот это и имею в виду. Про мороженое ты со мной говорить можешь, а вот про то, чем занимаешься каждый день — нет.

— Я не… Я не пытаюсь тебя оттолкнуть, просто… — «боюсь испугать» — думаю, как объяснить.

— А что объяснять-то?

По правде говоря, большинство людей не понимали, что я делал, и зачем, и как себя при этом чувствовал. В лучшем случае, говорили, что считают меня очень смелым. В худшем — качали головой, повторяя: «Вообще не представляю, как ты этим можешь заниматься». Словно я инопланетянин или серийный убийца. Ох…

— Я не люблю свою работу, Тоби, но делать ее должен, и это часть меня самого. По-моему… по-моему во мне есть какая-то странность или отклонение, из-за которой я идеально подхожу для своей профессии.

Он недоуменно моргнул, но пальцы не убрал, и я прижался еще ближе к его ладони. «Не теряй меня. Не дай мне потеряться».

— А по-моему, нет ничего странного в том, чтобы быть доктором. Чтобы помогать людям.

— Я им не помогаю в том смысле, что ты в это вкладываешь. Просто не даю умереть прямо сейчас.

— Не знаю, звучит как вполне себе помощь.

С этого всегда и начиналось — с попыток найти что-то светлое, пока не придет понимание. Следующие несколько минут, как минимум, Тоби может смотреть на меня и видеть перед собой героя. Но я им не был. Не был смелым. Не был благородным. Я — просто человек, принимающий решения.

— Это не человеколюбие, — объяснял я, — это наоборот отстраненность. Я и сам становлюсь отстраненным, как только приезжаю на место вызова. Вброс адреналина — и все замедляется, а моя личность как будто куда-то исчезает, не знаю, куда, и остаются только знания и четкое понимание, как их применять. Поэтому у меня и получается то, что делаю. Я знаю, за какие тела могу бороться, а за какие — не могу или не буду.

Он смотрит мне в глаза и все еще не отводит взгляда.

— Звучит как нехилая такая обязанность. Я весь на нервах, когда надо партию яиц на неделю для кафешки заказывать, а тут… И тебе не страшно?

— Нет, у меня… у меня просыпается азарт. — Я прикрываю глаза, прячась от правды о себе самом и реакции Тоби на нее. — Когда не даешь умереть настолько наглядным и персональным методом, то чувствуешь сугубо собственное могущество. Медицина по большей части представляет собой затяжные переговоры, но вот добольничная помощь… это самая тончайшая из возможных грань между жизнью и смертью. И здесь мои действия много значат.

— Ничего себе, — шумно выдохнул он, будто и не дышал все это время. — Лори, это ж невероятно. Ты просто невероятный.

Как же отчаянно хотелось не поправлять его. Прибрать к рукам все это восхищение, словно жадный ребенок. Но я все равно не мог. Не мог взять не принадлежащее мне по праву, как бы того ни желал.

— Но понимаешь, — тихо произнес я, — я уже только потом вспоминаю. Что это человеческая жизнь. Не просто тело, не просто статистика, вероятность и сортировка по степени поражения.

Какое-то время Тоби молчал. Понятия не имею, о чем он думал. Вот еще одна тонкая грань, только на ней я бессилен и могу лишь ждать, чтобы он выбрал одну из сторон. Выбрал меня. Он съехал с дивана прямо мне в руки. Ответил поцелуем.