«Интересно», – думал Даниэль, – «на самом деле, перепонка при глухоте поглощает волны или они отталкиваются, но теряют при этом полсилы? Да, представляю, как сейчас смеялись бы мои знакомые-технари. Надо было учить физику! Хотя, возражал он себе, что толку сейчас было бы в этом знании? Какая разница, знаю я, почему оглох или нет? От меня ничего не зависит! Он старался отодвигать эти мысли в сторону, чтобы не поддаваться пессимизму и не усугублять свое и без того невеселое настроение.

И вот сейчас, наконец, неожиданно, без всяких лекарств и процедур, само собой случилось излечение от глухоты!

Даниэль проверял свой слух, стараясь распознать – полностью ли вернулась способность слышать. Он то шептал еле слышно «пчела, пчела, пчела, пчела», то кричал изо всех сил – «пчела-а-а! пчела-а-а-а-а!», и каждый раз убеждался – да, слышу! Ему даже показалось, что слух стал острее – он отчетливо слышал шелесты травы, шуршанья, легкий хруст и еще всякие непонятные звуки, свидетельствующие о том, что какая-то жизнь существует совсем рядом. Никогда раньше, «до того», он не замечал этих звуков и не так сильно ценил возможность их различать, и уж меньше всего – находил в этом радость.

А сейчас он так радовался, как, наверное, не радовался с самого детства. За последние тридцать с хвостиком, он никогда не позволял себе бурного проявления эмоций. Когда все гоготали, он усмехался. Когда все чертыхались – он хмурился и молчал. Он создал себе имидж «загадочного и непостижимого художника, обладающего парадоксальным видением сущностей, немного пресыщенного их многообразием, но готового к мгновенному приятию случайности». Так писал о нем один искусствовед, его приятель. Даниэлю всегда было забавно читать многозначительные и замысловато-хвалебные статьи о себе. Забава заключалась не в чрезмерности превосходных степеней – Даниэль не допускал даже мысли о том, что он не заслуживает самых высоких оценок, и ему не претил приторный привкус лести. Ему было смешно, как авторы изощрялись в толковании его творчества, тем самым демонстрируя масштаб своей собственной одаренности. Но как гурман вдруг жадно вдыхает запах картошки с луком из распахнутой обшарпанной форточки полуподвала, или украдкой с наслаждением надкусывает грубо прожаренный пирожок с повидлом, вот так же Даниэлю иногда хотелось исконной естественности человеческих реакций, которые он научился подавлять. В своих интервью Даниэль часто цитировал хрестоматийную ахматовскую строчку «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая греха…». Но в устах модного художника она воспринималась как кокетство, хотя на самом деле он таким образом слабо пытался сказать правду о настоящих истоках создания своих полотен.

Сейчас Даниэль праздновал возвращение в мир звуков. Его радость была сильнее всех имиджей и этикетов. Он вообще не подозревал, что способен так радоваться. Он декламировал «по-чуковски» смешные строчки, и сам смеялся своим дурачествам:

Потом он сочинил:

Даниэль веселился и был счастлив, во-первых, потому, что он снова обрел возможность слышать звуки. Во-вторых, он, наконец, был самим собой, а имидж, как шляпа с перьями, остался где-то в далекой гримерной. Но самое главное – его организм сумел восстановиться, и это означало, что ноги тоже скоро придут в норму.

Каждый день он часами сидел и гипнотизировал свои ступни «Двигайтесь! Двигайтесь!». Он знал, что это должно произойти, поскольку чувствительность ног восстановилась полностью. Но ему хотелось поскорее встать на ноги, ходить, бегать и вообще – передвигаться по-человечески. Он уже ненавидел свое ползанье – «еще немного – и превращусь в двулапую ящерицу. А ноги отпадут за ненадобностью. И вместо них отрастет хвост крокодилий. И однажды на меня напорется какой-нибудь путешественник или житель ближайшей деревни, и пойдет слух о монстре, проживающем в этих местах. Понаедут исследователи, журналисты, будут пытаться меня выследить и сфотографировать. Они обнаружат следы человеческих…рук! Ха-ха-ха! Но ни одного следа ног или лап. Начнутся ученые споры – это мистификация, фальсификация, розыгрыш, монтаж. «А вы поезжайте и убедитесь сами». И вот снарядят экспедицию с участием сторонников, противников и независимых экспертов. И им действительно удается найти отпечатки рук на земле. А также следы моей жизнедеятельности – вполне человечьи, а также километры примятой травы и объеденный клевер. Кому-то удастся меня заметить и пристрелить… стоп. Такое развитие сюжета меня не устраивает. Или пусть с этого места играет дублер.

Устав от разыгравшейся фантазии и подкрепившись клеверным соком – «интересно, как я держусь столько времени на одном клеверном соке? Я ведь должен был уже истощиться до предела! А я ползаю вполне бодренько, и мозги работают. Даже еще пытаюсь шутить! Странная вещь наш организм!», – Даниэль крепко уснул. И ему приснился эротический сон.

«Он дремлет, раскинувшись на широкой низкой тахте, прикрытый цветным шелковым пледом. Вдруг сквозь сон он ощущает легкий щекочущий холодок, словно кто-то тихонько дует ему в шею. Он, не просыпаясь, хочет поймать этот холодок и дотрагивается до шеи рукой. Но дуновение ускользает и спускается ниже. Он чувствует его на груди, то слева, то справа. Оно играет и как будто дразнит, но Даниэлю никак не удается его поймать. Потом дуновение прекратилось, и некоторое время Даниэль затаясь, выжидал, что оно появится, и тогда уж он постарается поймать его. Но оно исчезло. Немного разочарованный, Даниэль перестал ждать. И все же ждал. И вот он вновь чувствует что-то, но это уже не ветерок, а легкие касания, легчайшие, как морганье ресниц или крылья мотылька. Он замирает, он рад, что «это» вернулось, и он уже не пытается его ловить, чтобы не спугнуть. Мотылек легонько бьется по его груди, и Даниэль чувствует, как где-то глубоко в нем зарождается томление, словно проснулась и начала томиться одна клеточка, и когда ее томление стало очевидным, проснулась другая. И когда первая уже вовсю полыхала, а вторая входила в раж, проснулась третья, и так медленно, мучительно, сладостно, его спящие клетки пробуждались от сна и вовлекались в одно общее действо. А движения мотылька между тем стали более настойчивыми и не такими воздушными. Это теперь было больше похоже на мягкие, бархатные прикосновения барсучьей кисточкой или кончиком кошачьего хвоста. Они проникли под шелковый плед и закружились вокруг пупка, и круги становились все шире. Даниэль чувствовал, как нарастает возбуждение, но он понимал, что это только начало и лежал не шевелясь. Ему хотелось не пропустить ни одной стадии этого непонятного эротического испытания. Мягкое прикосновение спустилось вниз, и тут началась настоящая сладостная пытка. Он чувствовал, как что-то ласкало и щекотало его напрягшийся член, а когда он пытался чуть двинуться, чтобы ласка попала на самое чувствительное место, «кошачий хвост», словно дразня, спускался еще ниже и начинал там свои щекочущие и скользящие поглаживания. Как только это ощущение становилось максимально приятным, бархатное касание перемещалось дальше, и у него сводило зубы одновременно от острого удовольствия и предвкушения того, что будет, и уже все больше от невозможности сдерживаться. И вот, наконец, он почувствовал, что «это» вернулось к тому месту, где оно было нужнее всего, и начало круговыми ласкающими прикосновениями доводить Даниэля до исступления. Он лежал с закрытыми глазами и постанывал, полностью отдаваясь ощущениям. Но в какой-то момент он приоткрыл веки, чтобы узнать, кто ему доставляет такое наслаждение. Каково же было его изумление, когда он увидел огромную пчелу, – или шмеля? – которая ласкала его своим пушистым брюшком и длинными шелковистыми крылышками. Заметив, что Даниэль смотрит на нее, пчела уставилась на него своими неожиданно голубыми глазами, и он мог бы дать голову на отсечение, что она усмехнулась и подмигнула. Затем она стала усердно работать хоботком и усиками, как будто она сидит на цветке клевера и пьет нектар. При этом она перебирала своими мохнатыми лапками, чтобы удержаться и не соскользнуть, и все это вместе доставляло Даниэлю пронзительное наслаждение, которое вот-вот должно было достигнуть апогея. Он пытался отдалить этот момент, чтобы продлить неописуемые ощущения, но потом перестал сопротивляться самому себе. Он почувствовал, что пчела, перебирая лапками, спускается вниз, как по стволу, тесно прижимаясь к нему пушистым брюшком и щекоча его трепещущими крылышками. Потом она стала взбираться вверх «по стволу», продолжая касаться его крылышками, словно заметая следы. Повторив это упражнение несколько раз, пчела, вновь добравшись до самого верха «ствола», сильно обхватила его лапками, как головку клевера, и помогая себе усиками, сделала несколько тянущих движений хоботком. Даниэль содрогнулся и задергался, словно по нему пропустили ток. Наверное, вулкан во время извержения испытывает такое же всепоглощающее наслаждение. Ему стало горячо дышать, дыхание обжигало гортань. Казалось, он, как дракон, может спалить все, что попадет ему под выдох. Содрогания продолжались, и это было похоже на салют, когда каждый новый залп огней сопровождается криками благодарного ликования. Наконец наслаждение утихло, оставив после себя ощущение восхитительного изнеможения. Даниэль лежал без движения, у него не было сил даже шевельнуть рукой. Он был весь в поту и пару, как будто вышел из сауны. Сердце колотилось как бешеное, но мало-помалу упорядочивало свой ритм.