Он огляделся – везде, насколько хватало глаз, простиралась равнина.

«Ах, ну да. Я здесь, и это не сон. Но где я?»

Он потянулся и сорвал несколько головок клевера. «Прости, друг, но я устал и голоден. И никто, кроме тебя, мне не поможет».

Подкрепившись и немного подремав, Даниэль продолжил свое знакомство с растением.

«Так, со стеблем мы разобрались. А что у нас с листьями?»

Листья у этого растения тоже были не совсем обычные. Их длинные черенки были скручены, как старый телефонный шнур, и невозможно было определить, как и где они прикреплялись к стеблю. (Даниэль опасался чересчур настойчиво проявлять исследовательскую любознательность, чтобы не заработать еще несколько «инъекций», которые неизвестно чем закончатся.) Сами листы были небольшие, округлые, плотные, сочные и мясистые. Даниэль подумал, что они напоминают кошачьи лапы.

«Кот гулял после дождя. На мокрой размягченной земле оставались вмятинки его следов. Там же неподалеку тянулась лиана, похожая на длинный голый корень или змею, которая притворилась корнем. Этой лиане нужно было очень много воды, но она не могла собственными короткими корешками добывать воду из глубины. Поэтому она питалась соками соседних растений. Со временем растения раскусили характер лианы и сошлись такой плотной стеной, что лиана никак не могла прикрепиться к кому-нибудь. Ей пришлось виться по обочине и самой добывать себе воду. Однажды, после очередного дождя вся вода уже испарилась или просочилась глубоко под землю. И только во вмятинках от кошачьих следов еще стояли лужицы. Лиана потянулась к ним и расположилась ровно по центру, чтобы следы правых и левых лап были одинаково доступны. Со временем от стебля лианы по направлению к каждому следу протянулся пружинистый отросточек, чтобы по нему вода могла поступать прямо в стебель, подобно тому, как мы пьем сок через соломинку. А спустя еще какое-то время на отросточках появились плотные сочные листья, заполнившие вмятинки и принявшие их форму. С тех пор лиане уже можно было не особенно беспокоиться о воде, потому что листочки обеспечивали ей необходимый запас. Лиана перестала быть опасной для соседних растений, поскольку не нуждалась в их соке, и теперь могла тянуться везде, где ей хотелось. Но она хорошо знала, какие опасности существуют для честных растений, и обзавелась шипами, которые охраняли ее от разбойных нападений. Вот такая история, ребятки. Понравилось вам? – Да-а-а! Понравилось! – А вы, Мария Пална, кажется, хотите задать вопрос? – Да, я вот не очень поняла – а какая мораль у этой сказки? – Мораль? Действительно, насчет морали… Хм…я сам еще с моралью не совсем разобрался…тут как-то неоднозначно все получается…ну, что поделать? Такая вот сказочка…»

Даниэль рассмеялся, закончив неожиданный для себя мысленный диалог.

«Да, еще немного, и я действительно свихнусь. Но листик все-таки очень похож на кошачью лапу».

«Эх, как там моя Карума поживает», – вдруг вспомнил он кошку редкой полудикой породы, похожую на гладкошерстную рысь, которая прожив три года в доме его приятеля-сценариста, не признавала никого, даже хозяйку дома, которая ее кормила. И к всеобщему изумлению эта Карума однажды вдруг сама прыгнула к Даниэлю на колени и, повертевшись, уютно устроилась, положив мордочку ему на сгиб локтя. Даниэль был счастлив от такого явного предпочтения, оказанного ему дикой грациозной красавицей, но когда он захотел сменить позу и положить ногу на ногу, он тут же почувствовал, как ее когти легко вошли в мякоть его бедра. Он расхохотался, несмотря на боль, и сказал «Нет, дорогая, так не пойдет». И аккуратно приподняв ее лапы, сел поудобнее. И она подчинилась, что еще больше потрясло публику. Об этом случае хозяин дома рассказывал всем своим гостям, и Даниэль, когда бывал у него дома, всегда подкреплял легенду явью – кошка шла к нему на руки, ложилась на колени и даже позволяла себя немного погладить, но… совсем немного. Даниэль никогда не позволял себе фамильярностей по отношению к ней, и она это ценила. «Не советую никому пробовать повторить этот трюк», обычно говорил хозяин, но никто и не пытался – слишком выразителен был кошачий взгляд…

Даниэль провел пальцем по нижней, «изнаночной» стороне листа, покрытой бархатистым ворсом.

«Ах ты, моя лапочка кошачья», – мысленно произнес он и пощекотал мясистую «подушечку» листа.

И в то же мгновенье в руку его впилось несколько «когтей», молниеносно выскочивших из невидимых под ворсом складок.

«Вот черт! Ну точно, кошачья лапа!» – Даниэль осторожно извлек шипы, но кожа уже начала гореть и зудеть.

«Ладно. Что-то я притомился от всей этой ботаники. Полежу-ка я, подумаю».

Даниэль растянулся в зарослях клевера, раскинув руки. Прохладная свежесть травы облегчала неприятные последствия уколов. Но Даниэль в этот раз не беспокоился о воздействии ядовитых инъекций. Возможно, яд был не такой сильный, или организм уже выработал противоядие, но так или иначе Даниэль расслабленно лежал на спине глядел в синее, почти безоблачное небо и пытался думать. У него было странное состояние – он понимал, что ему надо думать и есть о чем думать, но почему-то не получалось сосредоточиться. Он не мог зацепиться за что-то, что позволило бы ему выстроить единую сплошную нить рассуждений и наматывать ее как клубок на какую-то основу. Как только он напрягал мозг, его охватывала истома, усталость и он впадал, как в невесомость, в глубокое забытье. Все увиденное им во сне исчезало сразу же в момент пробуждения, оставляя лишь смутное беспокойное воспоминание о чем-то ярком. Так и в этот раз, раскинувшись на траве, Даниэль сказал себе «надо подумать», но отключился от реальности, не успев поймать момент перехода в четвертое, пятое или какое-то, еще не посчитанное измерение.

Ему приснился оглушительный гул, в котором солировал монотонный назойливый зудящий и гудящий звук. Казалось, что кто-то хочет просверлить ему лоб, и от близости этой угрозы Даниэль схватился за голову и проснулся. Он именно так и проснулся – сжимая обеими ладонями лоб, который вот-вот готов был взорваться от распирающего его гуда. Поняв, что уже не спит, Даниэль перевел дыхание, но ужасный звук не прекратился. Он продолжался и после сна. Даниэль прикрыл глаза, сделал несколько глотательных движений, но легче не стало. Тогда Даниэль машинально заткнул уши, чтобы не слышать изнуряющего звука, и как ни странно, это помогло. Звук стал глуше. Даниэль выждал какое-то время и тихонько приоткрыл одно ухо. Гудение опять стало слышнее, но все же не так невыносимо, как сначала. Возможно, Даниэль уже немного привык. Внезапно звук приблизился – возникло ощущение, что он исходит прямо из земли, в изголовье Даниэля. Даниэль повернул голову и замер от изумления: рядом с ним, почти касаясь его щеки, покачивался большеголовый налитой цветок клевера. А над цветком кружил и жужжал огромный шмель. Шмель был действительно огромный, Даниэль никогда не видел ни пчел, ни шмелей подобных размеров – примерно восьми сантиметров длиной, а то и больше, с размахом крылышек около двадцати сантиметров.

Страшно было представить, какое же у него жало!

Шмель кружился над цветком клевера, не обращая внимания на Даниэля, который боялся нечаянным неосторожным движением вызвать его неудовольствие. Время от времени шмель перелетал на другие цветки, находившиеся в радиусе одного-двух метров, но непременно возвращался к тому крупному и, очевидно самому сочному и сладкому цветку, который рос прямо над ухом Даниэля.

«Да, брат, похоже, у нас с тобой одинаковые вкусы!» – сказал Даниэль и вздрогнул – ему показалось, что эти слова были сказаны не им, а кем-то другим.

«Шмель, шмель, шмель», – произнес Даниэль, – «пчела, пчела, пчела. Огромная пчела. Огромный шмель».

Стереоэффект повторился. Слова, сказанные им, звучали где-то рядом, вне его.

«Что э-то зна-чит, не по-ни-ма-ю», – сказал Даниэль голосом «робота», и вдруг до него дошло: это он сам говорит! Он слышит себя! Это значит – к нему вернулся слух! Даниэль рассмеялся от радости, и смех громко отозвался в его ушах. Ну, конечно! Даниэль уже успел привыкнуть к своей глухоте и даже как-то приспособиться к ней. Он представлял ее себе, как некую перегородку или стенку из мягкого, вязкого и упругого материала – ну, скажем, типа дрожжевого теста. «Вот оно уже подошло, мама вываливает его из специального глиняного чана на большую деревянную доску, посыпанную мукой. Потом мама месит тесто, уминая его костяшками пальцев». Даниэль всегда любил смотреть, как мама это делает, ему тоже хотелось помесить, но мама не разрешала «у тебя руки грязные». Как-то он улучил момент и потыкал тесто пальцем. Оно было мягкое, вязкое и упругое…» Да, так вот, стенка или перегородка из такого материала типа теста. И любой звук, даже самый тонкий и острый, как иголка, застревает в этой стенке и уже сквозь нее не проходит. Так Даниэль представлял себе глухоту «вообще». Потом он попробовал так же объяснить себе механизм глухоты. Вот берем ухо, наш слуховой аппарат, там есть некая перегородка или перепонка, которая колеблется и вибрирует под действием звуковых волн, и эти вибрации и колебания как раз и помогают нам воспринимать звук, то есть слышать. А если с перепонкой что-то случается – например, она воспаляется, отекает, размягчается и становится примерно такой, как тесто, – то любые, даже очень сильные, штормовые звуковые волны не могут ее поколебать и заставить вибрировать. И мы ничего не слышим. И неважно, откуда исходит звук – извне или от самого человека. Вот человек что-то кричит, звуковые волны от его голоса разносятся кругами, все, кто имеет здоровые перепонки, его слышат. А его собственную разбухшую перепонку эти волны не колышут, не бьются об нее, затухают. Своя речь воспринимается человеком лишь потому, что исходит из его сознания, он ее знает «внутри», так же, как свои мысли, но звучания произносимых слов он не слышит.