Женщины, назначенные для увеселения моего, тем временем прошли в помещение и разделились - музыкантши обозначили некоторое место, в котором разместились особым порядком - барабанщица несколько поодаль, в углу, дабы звучанием собственным и громогласным не перебивать мелодии, рождаемой на других инструментах, что слабы на голос, но изощренны в передаче тончайших чувственных оттенков. Струнные расположились неким подобием треугольной фигуры так, что место уду пришлось на его вершину, а кануну с кеменге - по сторонам его слева и справа. Флейтистка избрала для себя место подле струнных, но несколько перед ними и как можно подалее от барабанов, потому что звучание ее дудок, приводимых в действие дыханием одним, заведомо было наиболее слабым перед всеми остальными. И вот, легкими ударами тонких смуглых пальцев по коже дарабукке барабанщица завела почти неслышный, но ощущаемый как биение сердца в крови, ритм, к нему в разном порядке вступили струнные, соткавшие как бы канву музыкальной ткани из различно звучащей, но единой мелодии, и вот уже вскрикнула раз-другой най, и внезапно голос флейтистки, сладостный и исполненный горькой печалью, взвился над прочими звуками и полновластно заполнил собою весь духан, проник сквозь уши прямо к моему сердцу и подступил к горлу, а затем вытек из глаз моих прозрачными слезами:
- Я вышла на промысел птичий.
В руке у меня западня,
в другой - птицеловная сеть
и острого дротика древко. -
и я с первого же слова узнал слова старинной песни, неоднократно слышанной мной в странствиях по Египетским землям, особенно же в Каире; песни, в которой женщина поет о том, как любовным томлением томима, ищет она того, на кого прольет благоуханным елеем любовь свою, да никак не может найти своего возлюбленного.
- Меня смущает прелесть водоема.
Как лотос нераскрывшийся, уста
сестры моей, а груди - померанцы.
Нет сил разжать объятья этих рук.
И возрадовался я, и воспечалился, ведь хотя дорога моя в Мавераннахр благополучно завершилась, и я не стал ни добычею алчного и злостного человека, ни жертвою в жестокосердии и вероломстве изощренного хищного и кровожадного зверя, коий в худших своих ипостасях соперничает с человеческим грехопадением; ни встрял в междусобицу среди своих же караванщиков - ведь мне нечего было делить с ними, а их свары мне без надобности, как бы они не убеждали меня в обратном - мол, присоединись к нам, мы погубим другого и выигрыш пополам поделим; и не попал в жернова слепой и неодолимой силы стихии, что ломает спину багатурам, будто стебелек тоненький и чахлый, без натуги и как бы походя; и миновали меня болезни и раны, и вкус к жизни и к удовольствиям ее я сохранил, не растеряв, подобно прочему всему, по дороге; и я не утратил верного пути и не заплутал и не ушел, что возможно весьма, стоит лишь потерять путеводную нить, сквозь сердце и разум мой проходящую от места из которого я вышел до места, в которое я иду, вглубь черной пустыни, где нет троп и нет селений, и не растут деревья, и нет колодцев, и нет дичины для пропитания, только призрак близкой и неизбежной смерти гнездится и раскрывает крыла свои над каждым неосторожным путником; да, я вернулся с пути своего, но ничего, кроме толики золота за труды мои, не приобрел я, и нет у меня ни близкого никого, ни дома и ни крова, и нет имущества, кроме того, что ношу при себе, и женщины мои поют печальную египетскую песню, не повстречав меня во всю жизнь свою, и дети мои плачут, не будучи рожденными.
С каждою затяжкою густым дымом банджа и с каждым глотком черного крепкого чаю душа моя обрывала цепи, что приковали ее к телу моему, и исходила из глаз и из уст моих, и вот я уже смотрел на себя, как бы со стороны, вот я возлежу на ложе своем, вот сидят музыкантши, исторгая неразбавленную печаль из недр своих инструментов и сдабривая ее медовой сладостью и ароматом мирры и ладановой смолы, украшая витиевато и изысканно и предлагая мне испить из чаши сей бальзама, что сначала душу бередит, а потом душу врачует, и я, благодарный, к чаше сей приникаю и пью, и не утоляется жажда моя, и не наполняется утроба моя, и я не в силах остановиться и отвергнуть ее, вкушая отраву аки блаженство. Музыка же врезалась зазубренною турецкою саблею прямо в сердце мое, и взрезала грудь, и скребла по костям, и вынимала жилы изнутри:
- Замкнем двойную дверь золотым замком,
зажжем лампу, чтобы наполнить комнату ее бриллиантовым светом.
Я сброшу одежды и смою краску и пудру,
рассмотрю картину, украшающую подушку.
Нет радости, сравнимой с наслаждениями ночи, -
зазвучало уже на ханьский манер трехголосое песнопение, производимое, кроме флейтистки, еще и играющими на уде и кеменге, и меж голосами отчетливо слышались звоны, что исходили со стороны тара и сагата, и казалось, в моей душе пролегла глубокая трещина между мною самим и миром бытия, преодолеть которую возможно лишь крайним напряжением сил, но нет силы одолеть окутавшую меня истому - ах, все прошло, все прошло, и я одинок во всей вселенной, и нет ничего окрест, что бы послужило якорем ладье моей жизни!
Струнные инструменты постепенно стихли и умолкли, а мелодию остались вести только най да дарабукке, и если най нежным голосом выпевала благословенную жалость с примешанной к ней верой в неизбежное успокоение, страна которого лежит где-то в дальнем далеке, то глухая барабанная дробь скорее будоражила, как бы сомневаясь в справедливости напевов флейты; а вперед выдвинулась фигура танцовщицы, которая, семеня ногами, не вышла, а выплыла предо мною, как иной раз из тумана выплывают призрачные фигуры дэвов и джинов, но ведь про тех доподлинно известно, что передвигаются они без ног, на завитках субстанции навроде дыма, что позволяет им перемещаться в материальном мире.
Но вот и най умолкла вовсе, и лишь барабанная дробь подтверждала - мелодия не закончена, а перешла в ритм, и в действо вступила танцорка, резко повернувшись кругом, так что легкие, но многочисленные одежды ее всколыхнулись и поднялись кверху, будто лепестки лотосов, поднятые ветром. Неожиданного для меня в этом танце не было - на всех марокканских базарах танец с вуалями зрелище обыкновенное, и далеко не всегда волнующее и привлекательное, хотя часты такие мастерицы этого дела, что называется - глаз не оторвешь, а некоторые танцуют безо всякой музыки, отбивая ритм голыми пятками на огромном барабане, на коже которого весь танец свершается, но такое изумительное зрелище есть уже настоящая редкость, собирающая множество любопытствующего народу.
Как и положено в этом роде плясочного искусства, тело танцовщицы покрывало не менее семи вуалей, каждой из которой традиция приписывает определенное значение: есть отдельное одеяние красоты, любови, здоровья и плодородия, есть власти и волшебства, а есть вуаль, повелевающая течением самого времени, все они вместе и каждая сама по себе скрывает женщину, которая для каждой исполняет особенный танец, сопровождаемый особенным в каждом случае ритмом барабана, так что перед вами разворачивается не один танец, а целых семь, а по окончании каждого женщина снимает с себя вуаль так грациозно, что само это движение приземленного и утилитарного свойства есть неотъемлемая часть танца, и даже не всегда удается уловить (а наблюдающим его впервые - так вообще никогда не удается), когда и как танцующая избавляется от очередного слоя своего кокона.
Четкий и ровный ритм дарабукке указал на начало танца первой вуали, и женщина закружилась передо мною, переходя от одной стороны духана на другую, переступая такими мелкими шагами и так часто, что образовался совершенный вид скольжения по каменному полу, как будто бы птицы, плывущей по воде. Танец красоты изображал изящество и гармоничность каждого движения тела и всей их совокупности, но все, что допустимо было ей показать, она делала лишь легко взмахивая руками и поводя плечами, а сквозь легкую кисею, завешивающую ее лицо, смутно виднелись полузакрытые глаза и полуоткрытый рот с жемчужной полоскою влажных зубов, поблескивавших под тканью. Как удивительно, - подумалось мне. - Есть явленная откровенно красота, и ты говоришь о ней - вот, это прекрасно, и никто не спорит с тобою, и ты сам не сомневаешься в увидено, настолько это откровенно и ясно. И есть красота, что открыта, что подобна сияющему сокровищу под спудом в темноте хранилища или солнцу в густом тумане, когда его идеальная форма не видна вовсе, а есть лишь намек на нее, но ты не испытываешь мучения сомнением - что это, ведь уверенность в истинности открытой тобою неявной красоты пришла к тебе неким пониманием свыше, родилась не из созерцания предъявленной тебе гармонии, а из домыслов о ней, сочиненной из многих, но косвенных признаков, и этот род красоты отчего-то дороже тебе и кажется ценнее, нежели та, что всем доступная лежит на поверхности. Отчего эта парадоксальность сопровождает тебя всю жизнь? Что же суть красота - форма или же содержащийся в этой форме незримый пламень? Ах, какое сладостное мучение возбуждали во мне размышления о сути показанной мне лишь слабым намеком красоты, я едва не упустил мгновения, когда незаметным движением тела танцовщица освободилась от первого покрова и вуаль невесомо поплыла в сторону, и в тот же самый миг ритм дарабукке несколько сменился, стал глуше и в нем проскользнули оттенки неудовлетворенной чувственности, и тут на помощь в плетении мелодии пришла най, и начался танец вуали любви.
