Первый костер, наверное, зажегся не от этих искр. Человек, видимо, получил огонь из другого источника (может, то было дымящееся лесное пожарище). Но работа с кремнем постепенно приучала человека к огню.

И, возможно, то, что мы называем в людях «искрой Божьей», происходит от искр, которые возникали под руками обезьяночеловека и которых он так боялся. Ведь без искры ничего настоящего не получится.

И вот «выключатели» прибыли на место. Свет в лагере начинает мигать - сигнал ко сну. Оськин в отчаянии: не удастся дослушать Седьмую симфонию Бетховена.

А весь лагерь уже спит. Спит в своей палатке наша певица Наташа Юдочкина. Ее больше всего утомили костры: ведь она не пропускала ни одного.

Наташа появилась у нас сначала в виде неведомого адресата многочисленных писем. Письма шли, накапливались, а Наташа не приезжала. Мы знали, что за лето она успела побывать уже в двух экспедициях: в Гнездово под Смоленском и в Киргизии. Но обилие писем, ожидавших ее, и жажда побывать на самых разных раскопках уже создавали в нашей фантазии образ этой студентки.

Наташа так спешила к нам, что по дороге из Кзыл-Орды потеряла рюкзак. Свой первый день в отряде она провела в поисках рюкзака. Мы живо представляли себе фантастическую картину: по пустыне во весь опор мчится наш экспедиционный «козлик», а от него вскачь, как перекати-поле, несется сбежавший рюкзак. И чем-то это еще больше расположило нас к Наташе. Мы сразу же приняли ее как свою.

Наташа знала наши песни, много слышала о каждом из нас. Она заранее успела полюбить нашу экспедицию. Увидев находки, кропотливый труд, который отвечал ее представлениям о настоящей археологии, она не разочаровалась, и нам с ней было легко и весело. Чувствовалось, что археология - ее призвание.

Совсем по-другому получилось у ее соседки по палатке Иры - девятнадцатилетнего рентгенотехника с Урала. Иру привлекла на раскопки романтика в ее чистом виде. Еще зимой девушка специально ездила в Москву, уговаривала Толстова, чтобы тот взял ее на раскопки, уверяла его, что не может жить без Хорезмской экспедиции. Но Толстов ей отказал. Видимо, ему уж очень странной показалась любовь к экспедиции, слишком пылкая и не связанная с каким бы то ни было интересом к науке.

Однако Ира накопила денег на дорогу и прилетела в Нукус. Она так просилась, так умоляла, так трогательно клялась в любви к науке, что наши сотрудники наконец сжалились и взяли ее с собой.

И вот девушка с большими черными глазами, сверкавшими каким-то отчаянным блеском, оказалась в нашем отряде.

Мы не знали, куда ее приспособить. Дать ей в руки нож и кисточку и позволить расчищать погребение мы боялись. Восторженная девица сгоряча могла все испортить. Да и некуда было ее ставить: сотрудников достаточно.

Ира готова была отбрасывать отвал, работать на транспортере, но разве она могла сравниться с нашими землекопами! Да и неловко как-то было поручать девушке такую тяжелую работу.

Дать ее в помощь поварихе? Ира не умела и не хотела готовить.

На складе ей тоже делать нечего, хозяйственников у нас хватает.

Вот и бродила она как неприкаянная по лагерю и по курганам. Однажды пришла ко мне на курган, уселась рядом и драматическим шепотом сказала:

- Валентин Дмитриевич, рассказывайте как можно скорее и как можно больше о скифах.

Я был занят расчисткой погребения и не знал, как избавиться от энергичной посетительницы.

Тогда Ира затеяла со мной разговор о книгах. Читала она много и сумбурно. В ее чтении не чувствовалось цели, и, хотя она интересовалась всем на свете, какого-то определенного интереса у нее не было.

Последние книжки, которые она прочитала, были «Персидские письма» Монтескье и «Остроумие и подсознательное» Фрейда.

- Ира, - спросил я совершенно серьезно, - а вы читали одну толстую книгу, в которой каждая строчка пронизана любовью к человечеству?

- Какую? - с жадностью спросила Ира.

- Поваренную, - невозмутимо ответил я. - Раскройте ее на любой странице, и повсюду вы встретите удивительно сердечные слова: «Чтобы было вкуснее, возьмите не пять, а шесть яиц, прибавьте майонеза…» Какой гуманизм, Ира, не правда ли? Советую вам изучить эту книгу, и тогда вас возьмут в любую экспедицию.

- Такой совет я слышу первый раз в жизни, - возмутилась Ира.

Она томилась без работы, и наконец Наташа приспособила ее вытаскивать из кургана ведра с землей.

Может, мы были в чем-то к ней несправедливы, но ее романтика без малейшей примеси деловитости и здравого смысла прямо-таки ставила нас в тупик. Тем более что Ира появилась у нас в самые напряженные дни.

- Почему же вы все-таки поехали, если Сергей Павлович вам отказал?

- Он улыбнулся, когда я выходила из кабинета, - ответила Ира.

Впрочем, удовлетворив свое желание, она уже рвалась в еще более романтические, как ей казалось, края. Она расспрашивала Юнисова о крокодилах и пирамидах, о том, к кому надо обратиться, чтобы поехать в Египет с археологами. Ее черные глаза по-прежнему сверкали отчаянным блеском. И она уехала от нас на поиски чистой, ничем не омраченной романтики, сказав на прощанье: «А все-таки вы хорошие, и я вас всех люблю».

Свет в палатках погас. «Выключатели» едут в лагерь. А мне не спится. Сегодня мой сосед по палатке Саша Оськин проявляет снимки. Ложусь в холодный спальный мешок и только-только начинаю дремать, как меня будит котенок. Обычно он забирался в мешок к Борису, а теперь, когда Борис уехал в маршрут, выбрал меня. Котенок устраивается у меня на плече, и под его мурлыканье я засыпаю.

Меня будит чей-то печальный визг: пришел Газик.

Щенок, наголодавшийся в пустыне, стал у нас таким обжорой, что приходится подвязывать ему живот, иначе он не может передвигаться. Маршрутники уехали, и щенок скучает.

- Ну, что тебе? - говорю я.

Щенок скулит и вертит хвостом. Может, он хочет пить? Вылезаю из мешка, беру щенка под мышку и несу к умывальнику. Пою его прямо из ладони.

Снова укладываюсь. Щенок продолжает скулить. Наконец мне удается понять, чего он хочет: ему хочется поиграть со мной. Тоже мне, выбрал время! Одеваюсь по-настоящему, иду к костру, который горит перед кухней. Щенок ковыляет за мной.

Этот общедоступный костер стали зажигать с тех пор, как начались холодные ночи. Во многих палатках стоят дырявые ведра с углями. Угли берут из костра. А некоторые опытные люди привезли с собой грелки и кладут их в ноги.

Подбрасываю в огонь саксаула. Толстые коряги вспыхивают. Языки огня кажутся осенними кленовыми листьями. Раньше мне это сравнение не приходило в голову. Значит, начинаю скучать по дому, по российской золотой осени. Вынимаю карандаш и блокнот, сажусь писать домой. Работать у костра не очень удобно - слишком капризное освещение. Только устроишься, приходится отползать от огня.

Самые большие письма писал в Москву студент Королев. В обеденный перерыв он не спал, а изучал английский и сочинял свои огромные послания. Сейчас Королев уехал. Он увез с собой живого скорпиона, фалангу в банке с песком (эту фалангу для него собственноручно изловил Лоховиц), образцы пустынных растений и воспоминания о здешней экзотике: о том, как на раскопках убили змею, о миражах, о термитах, о песках.

Однажды в воскресенье мы с Королевым ходили в пески и встретили по дороге какие-то вздутия на такырах. Я читал книгу Халифмана «Отступившие в подземелье» и понял, что это термитники. Вечером у костра зашел разговор о термитах. Я рассказывал об этих удивительных существах, которые сумели каким-то чудом сохранить в своих подземных городах насыщенную влагой и углекислым газом атмосферу далеких геологических эпох.

- Как они выглядят? - спросил Королев.

И тут мне повезло.

- А вот как, - сказал я и поднял с земли прутик, по которому полз желтоватый термит. Термита Королев, кажется, с собою не взял. Этнограф Володя Бахта однажды вез из экспедиции несколько стеклянных банок с разными тварями: тут были и ящерицы-круглоголовки, и редкостный черный скорпион с зелеными ножками, и живая гремучая змея - щитомордник. Погода задержала нас в Джусалах. Мы жили в гостинице аэропорта в большой проходной комнате. Девушки получили кровати, а мужчины расположились прямо на полу. Перед сном Бахта полез в чемодан и вдруг, обеспокоенный, спросил нас: