Татьяна почувствовала большую силу его простых, скупых доводов. Возможно, сила эта заключалась не столько в самих словах, сколько в ясном взгляде его карих глаз, в теплой, открытой улыбке, и от приготовленных ею доказательств ничего не осталось, они показались вдруг наивными и смешными. Все-таки она попробовала возражать:

— Но если у меня нет склонности к этому делу.

Приборный глубоко вздохнул:

— Эх, дочка! У нас не было склонности воевать. На кой черт нам нужна была эта война? Жили, работали, строились, богатели с каждым годом… Но когда на нас напали, когда вздумали нам ярмо на шею надеть, — он возбужденно повысил голос и встал из-за стола, — мы все стали солдатами. И склонность у нас одна сейчас — уничтожить захватчиков, что пришли на нашу землю. Вот! А ты о склонностях! Какое там… — его лицо озарилось по-отечески доброй улыбкой.

Татьяна почувствовала себя виноватой, оттого что своей просьбой отнимает у них очень дорогое время, и, извинившись, торопливо вышла.

Лесницкий проводил ее взглядом и повернулся к Приборному:

— Видел, как люди рвутся в бой? Какая у них ненависть! А сколько таких на нашей земле! Сколько таких семей, как Маевские! Наше дело — поднять их, всколыхнуть, организовать на борьбу.

Но Приборный перебил его:

— Что ты меня все агитируешь, Павел? Начни-ка лучше рассказывать о главном… Что там было?

Лесницкий, засмеявшись, посмотрел на друга, потом быстро покончил с кашей, вытер полотенцем руки и губы и ответил:

— Было там, Сергей, заседание подпольного обкома. И обсуждали один вопрос: о развертывании массового партизанского движения. Время пришло, Сергей, — глаза его загорелись. — Пора от отдельных небольших отрядов перейти к организации партизанских бригад, может быть, даже и более крупных соединений. Время подымать весь народ — он готов к этому. Теперь все уже хорошо поняли, что такое «новый порядок». На базе нашего отряда создается партизанская бригада. Ты назначен командиром, я — комиссаром. В бригаду уже сейчас вливаются отряд Кандыбы и отряд Жовны. Таких бригад уже не мало. А мы с тобой немного отстали от жизни. Очень хорошо, конечно, что отряд наш — высококвалифицированная боевая единица, что у нас и разведка чудесная, и снайперы, и пулеметчики. Но все-таки это единицы, а нужна массовость, нужно, чтобы в борьбе участвовал весь народ. Нас крепко., и правильно критиковали за слабую политическую работу. И правда, стыдно, что до сего времени мы не возобновили даже выпуска районной газеты. Шрифт ведь у нас есть, да и в отряде Кандыбы хранятся шрифты двух районных типографий. Нужно будет приняться за дело, не откладывая… Обком утвердил состав бюро нашего райкома. Секретарем подпольного райкома комсомола я предложил Лубяна. Хорош будет?

— Безусловно! Лучшей кандидатуры не подобрать!

— Работа с молодежью, с интеллигенцией, вовлечение их в отряды — одна из главных задач. Сейчас мы должны направить десятки агитаторов в разные стороны, во все деревни. Нужно добиться, чтобы к маю месяцу у нас уже сформировалась настоящая бригада. С наступлением весны, несомненно, активизируются фронты, и мы тоже должны активизироваться, чтобы жизни не было этим гадам, чтоб били их на каждой дороге, в каждой деревне. Главным объектом должна стать железная дорога. Немецкий фронт задохнется, если мы не пропустим туда эшелоны с танками, орудиями, с живой силой. Вот так, товарищ командир, — Лесницкий встал. — Вот какие новости, Сергей. Одним словом, начинается новый этап нашей борьбы. Начинаем и мы настоящую войну.

На жизненном пути штурмфюрера Койфера не встречалось никаких помех. Сын директора одного из крупнейших заводов Круппа, он никогда ни о чем не заботился: ни о куске хлеба, ни' об образовании, ни о карьере, ни даже о своих политических взглядах. Он никогда и мысли не допускал, что в жизни может не повезти. Ему всегда везло.

«Не нужно никогда вылезать вперед, но не нужно и отставать. Нужно идти оглядываясь», — такова была его философия жизни.

И он шел «в ногу с Германией», как любил говорить его отец. Когда захватили Польшу, Койфер в звании штурмфюрера приехал «осваивать новые земли». Будучи комендантом одного из районов Варшавы, он получил несколько благодарностей и железный крест.

В день нападения на Советский Союз отец сообщил ему, что он назначен директором крупного московского завода, который должен перейти в их концерн. В этом была конечная цель войны для Вилли Койфера, и он начал с нетерпением ждать захвата Москвы.

Чтобы «шагать в ногу с Германией», Вилли Койфер попросил перевести его на восток, в Россию, ближе к Своей цели. Но зимой эта цель внезапно отодвинулась от него на несколько сотен километров. Удар был ошеломляющим, но Койфер утешал себя тем, что этот удар получили все немцы и даже фюрер.

Скоро на него градом посыпались другие удары. За короткое время Вилли Койфер получил несколько выговоров, суровых предупреждений и даже угроз. И все это за одно — за слабые действия против партизан, за неспособность остановить рост партизанского движения, которое все ширилось и ширилось — и как назло — особенно в его районе. Штурмфюрер принимал самые жестокие меры. Но теперь уже ничего не помогало — ни имя отца, ни его связи, ни деньги. Прежняя жизненная философия потеряла свою первоначальную привлекательность. У него уже больше не было никаких целей, кроме одной — спасти свою жизнь, вырваться живым из этого ада. Он написал и больше месяца носил в кармане письмо к отцу, в котором просил помочь ему перевестись в тыл — хотя бы на старое место, в Варшаву. Обычной полевой почтой он боялся посылать такое письмо, потому что хорошо знал, как работает военная цензура, и ждал удобного случая.

Но после одного происшествия он превозмог страх перед цензурой и послал письмо.

Это случилось первого мая. Накануне он получил нежное письмо от жены; в апреле почти совершенно не поступало сведений о деятельности партизан. Все это, вместе взятое, подняло его настроение. Первого мая он проснулся очень рано — на восходе солнца. Окна его спальни выходили на восток, и вся комната была залита ярким светом первых солнечных лучей. Он надел халат и направился во двор. Но, открыв дверь, комендант в ужасе отшатнулся: на ступеньках крыльца лежал убитый часовой. В груди его торчал нож, всаженный в самое сердце.

Вилли Койфер долго смотрел на восковое лицо убитого, потом закричал, бросился обратно в комнату и по привычке схватился за телефонную трубку. На его счастье, телефон работал. Он вызвал караул. Через минуту солдаты окружили дом, и все увидели над домом красный флаг. Громадное полотнище, прикрепленное к блестящей дюралюминиевой штанге, купалось в лучах восходящего солнца.

Увидев своих солдат, Койфер в одном халате выскочил во двор и бросился бежать от дома.

— Дом заминирован! Там мины! — крикнул он на бегу.

Солдаты бросились в разные стороны от дома.

Только Генрих Визенер, который случайно заночевал в районном центре с небольшим отрядом своих солдат, остался на месте и спокойно, пряча ироническую улыбку, приказал солдатам осмотреть дом и снять флаг.

Солдаты не нашли ничего подозрительного ни в доме, ни около дома, кроме следов босых ног, посыпанных и политых чем-то таким, от чего собаки-ищейки сразу потеряли способность идти по этим следам. Но когда солдат по приказу Визенера поднялся на крышу, чтобы снять флаг, в воздухе внезапно просвистела пуля и немец, подстреленный в спину, грохнулся вниз. Выстрел прозвучал откуда-то издалека, с окраины города. Звук его едва докатился до того места, где пуля попала в цель. Никто из солдат и офицеров не смог точно указать направление выстрела.

Подняли тревогу. Затрещали моторы автомашин и мотоциклов, испуганные и озверевшие от страха солдаты помчались по улицам сонного городка.

Койфер зашел в караульное помещение и не выходил оттуда. Всем командовал Визенер. Наблюдая через окно, с каким спокойствием он это делал, комендант района возненавидел офицера.