За дубравой начинались увалы, и там никто не жил. Даже странно, места красивые, зверья всякого полно, а хозяина нет. Хотя, возможно, и есть, просто Дарид его не заметил, он тоже не всевидущий.

Увалы постепенно перерастали в горы. Там Дарид встретил самого дальнего из жителей. Дарид хотел на вершину подняться, узнать, что оттуда увидеть можно. Шел по крутому склону, когда вдруг понял, что здесь живет Зурайко. Понять – понял, а увидать ничего не мог. Решил, что Зурайко куда-то убрел по своим Зурайковым делам. Самого Дарида тоже дома сейчас нет, так чем Зурайко хуже? И только он так подумал, как понял: то, что он за кучу камней принимал, и есть Зурайко, а никаких камней нет, потому что это не камни, а чешуя, вроде как у василиска.

Какого рода может быть этакий страхолюд? Чем здесь живет и какая тому причина? Хотя ответа ждать не приходилось, Дарид спросил:

– Ты тут всегда живешь?

И неожиданно ответ получил. Открылись агатовые глаза, и вместо бесформенной кучи обломков обозначилась сидящая фигура: покатые плечи, рука, подпирающая тяжелую голову. Голос, напоминающий скрежет трущихся камней, произнес:

– Где я только не жил-был. И в тридевятом царстве, и в тридесятом государстве. Но и здесь покоя нет. Ты зачем пришел?

– Хочу подняться на вершину.

– Там ничего нет. Зато во время подъема со склона может сойти камнепад и сломать твои красивые ноги. Уходи.

– Спасибо, – сказал Дарид и ушел. Если хозяин говорит: «Уходи» – надо уходить. Тут ничего не попишешь, тем более что грамоты Дарид не разумел и писать не мог.

Чащоба отделялась от Зачащобья топким болотом. Там сидел Хвай. Что за удовольствие сидеть в трясине? – однако Хвай там сидел, это Дарид знал совершенно точно. Интересовало другое: каков Хвай из себя, чем питается, как продолжает свой род? А может, он вообще бессмертный… на бессмертного поглядеть тоже было охота. Дарид уселся на корягу и принялся ждать. Дарид был не только людского рода, но и березового, поэтому ждать умел неустанно. В охотку мог неделю просидеть не двигаясь. Но на этот раз трех дней не прошло, как ряска в болоте разошлась и показалась облепленная тиной башка.

– Что застрял, словно кость в горле? – взбулькнул Хвай. – Давай или туда, или сюда.

Пришлось уходить. Но главное Дарид выяснил: Хвай – рода людского и владеет словом, хотя с кем ему в болотине беседовать – непонятно. Куда как стройней было бы, сиди в трясине кто-то наподобие Мухляка, ему там было бы самое место. Но, когда имеешь дело с людским родом, все выходит нестройно. Это Дарид собственным примером доказывает.

В Зачащобье Дарид не хаживал, край это нехороший, жизнь там нестройная, и ходить туда опасно. Нет хозяина, нет и порядка. Волки плодятся там сверх меры и порой вторгаются в соседние земли, хотя чаще дело ограничивается заунывным воем зимними вечерами. В любом случае общаться с волками Дариду совершенно не хотелось.

Мухляк, о котором Дарид вспоминал, столкнувшись с Хваем, проживал неподалеку от рощи в поганой яме. То есть яма была как яма, поганой ее нарек Дарид, слишком уж неприятен был Мухляк. Разума в нем было не больше, чем в лишайнике, что свисал с еловых веток в чащобе. Бессловесные Жам и Курум все же занимались чем-то понятным, ухичивали свои владения, и с ними можно было жить в добром соседстве, имея какие-никакие дела. А Мухляк только жрал все, что попадало к нему в яму. А если в яму долго ничего не попадало, Мухляк мог вылезти наружу в поисках пропитания. Однажды он вломился в рощу и принялся грызть молодую березку.

– Уходи! – закричал Дарид, и Мухляк послушно уполз. Значит, и для него какие-то правила существуют.

С тех пор Дарид старался делать так, чтобы Мухляк больше на свет не показывался. Чего только не перекидал в яму Мухляку на пожрание. Серых утиц на ужин спроворит, перья и внутренности – Мухляку. Серого заиньку тонким колышком прибьет, шкурку и мясо – себе, кишочки – Мухляку. Когда серых волков на Курумовом лугу добыл, себе только шкуры взял, а туши целиком в поганую яму свалил. То-то Мухляку раздолье было, попировал всласть! Получается, что и от Мухляка с его поганой ямой польза бывает.

Воняло из ямы гадостно, и без дела Дарид старался в том конце не бывать. Хорошо, что яма невелика, а то как размахнулась бы величиной с Курумов луг или Даридову рощу, так в округе и жить было бы нельзя.

Волчьи шкуры понужнобились Дариду не просто так, а для брачной постели. Брачная постель делается раз в жизни, и, чтобы создать ее, нужно много времени и сил. Прежде всего, следует спросить благословение. В сердце рощи на взгорке растет бабушка-береза. Все остальные березы, даже самые старые, бабушке по пояс, ствол ее неохватен и давно потерял белый цвет. Перед началом всякого нового или долгого дела надо прийти к бабушке, прижаться лицом к жесткой морщинистой коре и не надо даже говорить, бабушка сама поймет. И хотя она ничего не скажет и знака никакого не подаст, но делается дело с удачей и легким сердцем.

Получив благословение, можно приниматься за брачную постель. Волчьи шкуры, грязные и мокрые, вонючие и полные паразитов, Дарид расстелил на снегу и принялся оглаживать ладонями. Постепенно исчез смрад, пропали вши и блохи, шерсть обрела шелковистость. Из таких шкур можно изготовить тулуп или теплые, мехом наружу, штаны, но Дарид продолжал гладить и ласкать свою поделку.

Удивительная вещь – человеческая рука! Может быть, еще чудеснее, чем способность говорить. Вот она: ладонь, четыре перста и большой палец наособицу – ничего в них нет необычного, а подопрет нужда, и вытаскивает рука из-за пояса железный топор, который хозяин туда не засовывал, в помощь усталым ногам добывает дорожный посох, а в иной час достает резную деревянную ложку, без которой тоже не людское получается житье, но зверское.

На то у человека руки, чтобы зверское делать людским.

Путешествия в дальние края остались в прежней холостой жизни. У слова «холостой» значений несколько, но все сводятся к одному. Холостой выстрел – пустой, ничего в нем нет, кроме грохота. Дариду ружья видеть не приходилось, но он это знает. И жизнь холостая грозит на пустой шум изойти, если не придет ей на смену жизнь семейная.

Двумя руками без отдыха и срока разглаживал Дарид шкуры, превращая зверское в людское. Под чуткой ладонью пропала волчья шерсть, бывшая шкура закудрявилась легкой куделью, спрялись нитки и словно само соткалось тончайшее полотно, какое только и годно на брачную постель. Марья Искусница, должно быть, так же мастерила в сказке вышитую рубаху. Только ей довольно было одной ночи, а Дарид старался чуть не полгода.

А суженая уж давно присмотрена: самая красивая, самая стройная, самая белоствольная.

В изначальный весенний день, когда еще ни одного листочка нет на деревьях, но весь мир пронизан ожиданием готовой прорваться зелени, когда по всем стволам гудит проснувшаяся жизнь, Дарид пришел на решительное свидание к своей избраннице. Опустился на колени, обнял ствол, прося прощения за любовь и боль, неразрывно с любовью связанную. А потом вскинул руку, только что пустую, и острейшим лезвием вспорол белую кору от нижних веток до самых корней. В потоках влаги, переполнявшей ствол, шагнула ему навстречу древесная красавица, дрожащая, плачущая, напуганная солнцем, ветром, прикосновением ладоней, всем, от чего прежде сберегала ее рассеченная березовая кожа. И если бы Дарид не подхватил девушку на руки, она упала бы, как подрубленная, сраженная тем небывалым, что случилось с ней.

День, а затем единственная в жизни ночь, какой никогда не повторится. У истинных людей, если верить в сказки, все иначе. Они живут-поживают вдвоем полный век и умирают в один день. Каждая ночь для них настоящая, и весь день они вместе, если не вмешается какой-нибудь кощей.

Наутро Дарид отнес измученную красавицу туда, где росла она прежде, раздвинул истекающие соком пласты коры, чтобы березка могла вернуться к своим корням и ветвям. Смазал разрез целебной сосновой смолой, туго перепеленал брачными простынями, которые больше не нужны.