В. Н. Чекман[32] указывает на необходимость при рассмотрении процессов йотации и ассимиляции [ј] «обращать внимание на фонетические особенности самого йота» (с. 71), варьирующегося в языковых системах от шумного фрикативного согласного до неслогового гласного. Он также отмечает: «Зависимость хода йотации от природы предшествующего согласного, различная «валентность» согласных по отношению к i̯ обусловливают одну важную черту йотационных процессов — их поэтапность. Тот факт, что в языке палатальными стали, к примеру, lʼ, nʼ < li̯, ni̯ вовсе не обозначает, что параллельно с ними йотировались и остальные группы Ci» (Там же)[33]. Здесь со всем можно согласиться. Но, исходя из этого, можно славянскую йотацию этого позднего периода интерпретировать более конкретно, признав, что по существу она проявилась как процесс регрессивной ассимиляции между парами сонорных [nʼj] и [lʼj], в которых [ј] — сильно вокализованный (слабо шумный!) сонорный, приближающийся к [і]. Именно таким характером [ј], т. е. слабой выраженностью его консонантных свойств, обусловлена его неспособность оказать то преобразующее воздействие на зубные и губные согласные, которые он оказывал в предшествующий период развития славянской фонетики (ср. «переходное» смягчение зубных svět-ja > свеча, med-jа > межа и выделение эпентетических звуков у губных). «Поэтапность» же в этом случае следует, по-видимому, понимать не как чисто фонетический ход развития процесса с охватом в дальнейшем других категорий согласных, а как расширение сферы употребления двойных мягких согласных (в первую очередь взрывных и фрикативных зубных) в соответствии с новыми сочетаниями этих согласных с [ј] уже по законам распространения фонетической модели.
О вероятности такой трактовки могут свидетельствовать и современные диалектные данные. Во-первых, это статистика, показывающая, например, что в сочетаниях с [ј] случаев удвоенного [нʼ] в материалах содержится примерно в 2 раза больше, чем удвоенного [тʼ] (сравниваю сочетания [ј] с наиболее частотными из этих двух групп согласных: сонорных и зубных шумных). Однако это соотношение может давать неточную картину из-за незнания реальной употребительности соответствующих сочетаний в диалектной речи. Во-вторых, и это представляется более важным, удвоение мягких согласных отмечается обычно на стыке морфем: корня и суффикса или основы и окончания, т. е. в случаях, где возможны процессы аналогии. Последовательное удвоение согласных именно в этой позиции подчеркивает в своей работе Л. К. Андреева, специально занимавшаяся этой темой[34]. Внутри или в начале корня это явление отсутствует. В словах дьяк, дьячок, дьякон, дьявол[35], в местоимении чья, в глаголе шить (шјот и др.) удвоения не происходит (исключения единичны). Однако в той же позиции сонорный согласный л последовательно удлиняется в формах глагола лить ([лʼлʼ]у, [лʼлʼ]от и др.). Таким образом, в этой позиции не происходит удвоения несонорных согласных и, наоборот, удвоение происходит, если согласный сонорный. Л. К. Андреева этого не замечает.
Преобладание сонорных или исключительно только сонорные фиксируются в формах с удвоенными согласными во всех извлечениях из памятников XV—XVII вв. (см., например, у Л. К. Андреевой на с. 61 из 7 примеров — 6 с сонорным, у С. И. Коткова[36] на с. 139, 140 — все 6 примеров с сонорным).
Что касается белорусского и украинского материала, то он специально так тщательно, как русский не изучался. Но, может быть, о чем-то говорит то, как соответствующий белорусский материал характеризуется таким знатоком белорусского языка, каким был Е. Ф. Карский. Описывая этот материал[37] по отдельным сочетаниям и группам сочетаний, он употребляет такие формулировки: «… группы „льј, ньј“… переходят в белорусском в „лʼ͡лʼ, нʼ͡нʼ“» (с. 294); относительно же зубных сказано: «„зьј, сьј, дьј, тьј“… на белорусской почве в большинстве говоров (разрядка наша — С. Б.) подверглись переходу в зʼзʼ, сʼсʼ, дʼдʼ, тʼтʼ» (с. 297). Само разделение этих сочетаний, как и различие формулировок, данных для сонорных и зубных, позволяет думать, что Е.Ф. Карскому были известны говоры, где двойные согласные употреблялись только в соответствии с первой группой сочетаний.
На основании всех приведенных соображений и фактов представляется возможным предполагать, что удвоение мягких согласных в новых сочетаниях с [ј] в своей фонетической основе было ассимилятивным процессом в сочетаниях сонорных согласных. При своем типичном для периферийных явлений распространении он вписывается в зону реализации других ассимилятивных процессов в группах сонорных согласных (или с участием сонорных), свойственных этим говорам.
В периферийных говорах сонорные согласные претерпевают не только ассимилятивные, но и различные другие изменения, проявляя исключительную неустойчивость, вариабельность. Эта вариабельность проявляется, однако, преимущественно в мене сонорных на сонорные же. Замена сонорных на звуки того же класса, причем чаще всего в соседстве с сонорными, имеет определенную упорядоченность: взаимозаменяться в тождественном окружении могут определенные звуки. Чаще всего наблюдается взаимная мена сонорных [нʼ], [лʼ], [ј], ср. примеры типа пе́се[лʼ]ник (песенник), моше́[лʼ]ник (мошенник), племя́[лʼ]ник (племянник), пра́[й]ник (пральник), шве́[лʼ]ня (швейня), са́[й]ник (санник), колыба́[й]ка (колыбалка в говоре, где l «среднее»).
Эти же сонорные могут заменять друг друга и между гласными и на конце слова, ср. примеры типа рассто[лʼа́]ние (расстояние), мо[л]асты́рь (монастырь), карто́фе[й] (картофель). Ср. др.-рус. варианты бо[ја́]рин и бо[лʼа́]рин, видимо, того же происхождения.
Только в этих положениях — между гласными и на конце слова — отмечается мена [рʼ] и [лʼ], ср. косты́[рʼ] (костыль), моты́[рʼ] (моты́ль), ва́[лʼ]ежки (варе́жки), пехте́[лʼ], (пехтерь), а также упомянутые выше мены [ԝʼ] и [ј], ср. руко[ԝʼ]а́тка (рукоятка), сыра[ԝʼ]е́жки (сыроежки), можже[ԝʼ]е́льник (можжевельник)[38], жне[й] (жневь), карто́[й] (картовь) и мена [л] на [ԝ] — [ԝ]а́мпа (лампа), бра[ԝ]а́ (брала) и т. д.
Реже мена сонорных отмечается в соседстве с несонорными, например кры́[м]ка (крынка), кос[лʼ]е́вище (косьевище), брю́к[л]а (брюква), о[в]ша́нник (омшанник), ж[в]и́твина (жнитвина).
Отдельные слова, отражающие мену сонорных (ср. я́рма[н]ка, про́[л]убь, фе́[р]ша[л][39]), носят просторечный характер и распространены шире, не только в периферийных говорах. Подобные факты наблюдаются и в литературном просторечье (ср.: неврасте́[й]ник, моше́[й]ник). В целом же массовый характер мены сонорных в различных условиях с преобладанием процессов ассимиляции — признак периферийных говоров и в первую очередь, их северных представителей.
Все эти явления имеют непосредственную связь с высокой степенью вокальности сонорных, свойственной этим системам, и имеют фонетическое объяснение. Известно, что сонорный перед следующим сонорным произносится достаточно звучно, поскольку в этой позиции он не теряет своей связи с центром слога — гласным: при произнесении слога он как бы вливается в следующий сонант. Очевидно, что при большей активности звукового потенциала сонорных и связанной с этим длительности тонального элемента[40] легко происходит объединение двух сонорных в одном звучании с утратой (полной или частичной) специфических тембровых характеристик одного из сонорных, составляющих сочетание. Те же качества сонорных — их сильная вокализованности и бо́льшая длительность, как бы забивающие различия их тембровой специфики, способствуют их смешению в аудитивном восприятии, чем в свою очередь объясняется их высокая степень вариабельности (взаимной мены) в различных условиях. В конечном счете все эти особенности в поведении сильно вокализованных сонорных стоят в прямой связи с двуединой природой сонорных, объединяющих в одном звуке вокальные и консонантные свойства: при сильной вокализованности их вокальная общность берет верх над консонантной спецификой, связанной с разным характером преграды.
