Вот и вся история. Мой муж вернулся, мы встали из-за столика, и Георгий предложил подкинуть нас до базилики Нотр-Дам, в которую мне хотелось зайти до отъезда. Мы согласились. Я привычно села на переднее сиденье. «Сначала попу, потом голову, потом ноги…» И зацепилась каблуком. Что за досада!

Что за досада: у Хэма сломалась машина. Вроде бы ничего катастрофического, но как-то выбило из колеи. К хорошему привыкаешь быстро, и свобода от общественного транспорта казалась Хэму жизненной нормой. Однако ничего не поделаешь, придется недельку поездить на трамвае, вспомнить молодость.

Хэм шел к остановке в не предназначенном для долгих пеших переходов легком итальянском пальто, поеживаясь от осеннего холода и припоминая забытые ощущения, а рядом с ним бежали, спотыкаясь и второпях толкая друг друга, блеклые сухие листья липы и вяза. И только какой-то случайно затесавшийся в их компанию большой ярко-золотой лист клена, нелепо переваливаясь с боку на бок, никак не мог ни поспеть за ними в их странной суете, ни, оторвавшись от земли, взлететь вместе с ветром… Трамвай, холодно и прозрачно бренча, поравнялся с Хэмом, и он, неожиданно для себя самого, припустил к остановке бегом, размахивая дипломатом.

Он узнал ее почти сразу.

Немолодая женщина сидела напротив него, через площадку, метрах в трех, и они практически были вынуждены смотреть друг на друга. Такая ситуация в транспорте всегда напрягала Хэма, поэтому он хотел сразу же закрыть глаза, сделав вид, что дремлет, но в последнюю секунду зацепился взглядом за выражение ее лица – не черты, а именно выражение. Оно показалось ему необычным и одновременно знакомым. Из давней, давней жизни. Хэм вгляделся – и неожиданно почувствовал себя подростком, идущим в школу с одной мыслью: он снова увидит Ее. Вспомнил свои старые фотографии, сложенные в коробку из-под ботинок фабрики «Скороход» и засунутые на антресоли. Фотографии, на которых остались та странная, нереальная осень и она – Светлана Евгеньевна, «Светочка»…

Как давно Хэм не брал в руки эту коробку – единственное, что могло бы ему напомнить о школьных годах, о себе самом – пятнадцатилетнем! Ну еще, наверное, где-то там же на антресолях пылится рюкзак с нашитой на него Хэмом собственноручно пятиконечной звездой – символом группы «Алиса».

Еще в седьмом классе, когда отец подарил ему на день рождения камеру «Зоркий», Хэм всерьез увлекся фотографией. Два года занимался в Доме пионеров. Проявлял пленки и печатал снимки, конечно, сам. Как же здорово было, закрывшись в ванной комнате и на всякий случай вывернув из патрона лампочку, сидеть в таинственном свете красного фонаря и смотреть на то, как в кюветке с проявителем на белом листе бумаги медленно появляется, проступает картинка: пейзаж или лицо… да, лицо. Сначала глаза, потом губы… Это было настоящим чудом.

У Хэма было множество Светланиных фотографий. Он снимал ее со всех сторон, с разным выражением лица, умея застать ее – и не только ее, других людей тоже – незаметно, врасплох, в моменты беззащитности. Он мог подглядеть в человеке то, чего не видят другие: это все признавали.

Сейчас, трясясь в трамвае напротив Светланы, Хэм впервые за много лет пожалел о том, что бросил фотографировать. Почему бросил? Да время такое наступило. Хэм получил техническое образование, а работал менеджером по продажам, как добрая половина его одноклассников… та, которая не уехала в девяностые. Жена дразнит «менеджером по пропажам». Ну, она может себе позволить библиотекарем работать, книжки читать… А ему нужно семью содержать.

Теперь, конечно, появилась цифра, и фотография не потребовала бы от него столько времени и денег. Но, став доступной почти каждому, она утратила для него свою магию. Да и сам он изменился.

Его сыну Андрею сейчас примерно столько же, сколько Хэму было тогда. Увлечения отца Андрей не унаследовал. То есть он фотографирует все подряд на компакт или мобильник, как это делают все его сверстники, – но и только. Вообще Хэму иногда кажется, что люди кругом отдыхают, ходят на свидания, ездят за границу, едят в кафе, купаются в аквапарках только для того, чтобы выложить в социальную сеть ужасающие по качеству и лишенные смысла фотографии. И если они не запечатлеют какой-нибудь момент своей жизни, то его для них как бы и не существует. Запорет фотограф свадебные снимки – приходится играть свадьбу по второму разу. Или разводиться.

Тогда же все было иначе. Он чувствовал себя немножко волшебником. И Светлана тоже говорила, что он замечательно фотографирует.

А она, похоже, его не узнала. Во всяком случае, виду не подала. Или просто не заметила. Смотрела куда-то сквозь него, сквозь всех вообще и думала о чем-то своем.

Его узнать, конечно, сложно. Сорокалетний мужчина с бородкой, в которой вовсю пробивается седина, не очень-то напоминает долговязого подростка с пухлыми губами и прической «взрыв на макаронной фабрике». Когда в школе его прозвали «Хэм», на американского писателя он, конечно, похож не был. Просто фамилия у него – Ветчинкин, а школа была английская. В обычной дразнили бы Ветчиной или Колбасой. А тут – другая интеллектуальная ниша. А вот теперь, пожалуй, проклюнулось какое-то сходство, поэтому не только для старых, но и для новых друзей он «Хэм», по имени или фамилии его зовут только в официальной ситуации.

Сколько же времени прошло? Лет двадцать пять, пожалуй. Он учился в девятом классе, а Светлана Евгеньевна с четвертого преподавала у них литературу. Хэм сразу выделил ее среди всех учителей, но в тот год… Хотя нет, началось все еще в восьмом, когда Светлана вместе с историком Сергеем Николаевичем, по прозвищу Цезарь (он на уроке одновременно слушал ответы, рисовал рожицы и разгадывал кроссворды), готовила с их классом композицию к какой-то там годовщине восстания декабристов.

А может, еще чуть раньше, на уроке по «свободолюбивой лирике Пушкина».

Хэм на этом уроке, как водится, пребывал в полудрёме. Он хронически не высыпался: школа, фотостудия, музыкалка, тусовки с друзьями. Светлана заметила, что он ее не слушает, и нарочно у него спросила:

– Вот как ты понимаешь эти слова: «Души прекрасные порывы»?

Ну, он часто отвечал наобум, а попадал в точку, так что не смутился и начал объяснять:

– Пушкин считает, что прекрасные порывы нужно душить… Ну призывает, значит… Потому что, если им дать волю, то плохо кончишь. Ну тебя там в Сибирь сошлют, как декабристов…

Лучше не вспоминать, что тогда в классе началось. Светлана решила, что он над ней специально издевается. Обиделась, прямо чуть не заплакала. И вот в этот момент он как-то по-особенному ее увидел. Что-то в ней было такое – беззащитное и нежное, что его неожиданно пронзило. Ему захотелось извиниться, объяснить, что он просто недослышал и не хотел ее обижать… И Пушкина он уважает, и декабристы молодцы… Но он только сказал:

– А что, неправильно, что ли? Что хорошего в этих самых порывах?

А сама виновата: не нужно спрашивать, если видишь, что человек дремлет!

После этого Хэм, конечно, не ожидал, что она доверит ему выступить в композиции про декабристов, хоть и в роли царя. Но вскоре после этого урока она попросила десять человек остаться, в основном мальчиков – и его тоже, и всем предложила участвовать. За две пятерки. Все согласились: получить у Светочки две пятерки было непросто, тем более что она почему-то не отличников выбрала.

Неизвестно, как они с историком это дело сочиняли, но репетировала с ними чаще Светлана, иногда они вдвоем. И рассказывала, объясняла им все об их героях в основном она. Многое им тогда было сложно понять. Но Светлана говорила так, что невольно заражала других своими чувствами, и было ясно, что эта страничка истории для нее – что-то святое, вроде как идеал жизни. Цезарь – тот все больше рассказывал о каких-то бытовых деталях. Девчонки под его руководством платья шили и для мальчиков эполеты и аксельбанты делали. А она все об этих… о прекрасных порывах.